Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода Страница 24

— Дело нелегкое, — вздохнул Мимиль.

— Придется оплатить ребятам проезд в Париж и обратно, они сидят без гроша, ведь многие не имеют работы, — заметил Ритон.

Шантелуб насмешливо улыбался. Остальные сосредоточенно рассматривали стол или собственные руки. В конце концов Октав спросил:

— Ты говоришь, демонстрация назначена на будущую субботу?

— Да.

— Видишь ли… в субботу Рей участвует в состязании в Зале празднеств.

— Так вот, оказывается, в чем дело! — торжествующе воскликнул Шантелуб.

Ритон опять закашлялся.

— Да ты никак помирать собрался? — пошутил Мимиль.

— Эка важность! Прогуляемся лишний разок на кладбище, — тем же тоном подхватил Октав.

Мимиль, понизив голос, добавил:

— Ты только посмотри на Ритона: такой холодище, а у него под пиджаком нет даже теплой фуфайки.

Ритон вытирал рот, словно не слыша замечания приятеля.

— Многие не переживут этой зимы, если так будет продолжаться, — заметил он. — Скажем, старики, которым не на что купить угля. Пожалуй, Союзу молодежи следовало бы что‑нибудь сделать…

— Мы не Армия спасения! — отрезал Шантелуб, но тут же спохватился: —Старики и неимущие должны объединиться и в организованном порядке обратиться к правительству и к муниципальному совету, чтобы добиться выдачи угля и другой помощи. Нам же нужно поддержать их выступления — организовать сбор подписей под петициями, посылку представительных делегаций к депутатам парламента. Вот что по — настоящему надо сделать. Мы против благо творительности, за пролетарскую солидарность. Вот какие мероприятия могут дать положительные результаты.

— Ясное дело, ты прав, — согласился Ритон, — но, может быть, нужно что‑то сделать не дожидаясь, немедленно. Что-нибудь… в духе солидарности.

Шантелуб взглянул на часы.

— Придется все же начать собрание. Тем хуже для Мориса и Виктора.

— Ну, Виктор… — и Мимиль пожал плечами.

— А Мориса, мне кажется, можно извинить, — сказал Ритон. — Он день — деньской бегает в поисках работы. Возвращается домой поздно, да еще помогает матери по хозяйству. Не сладко ему приходится с такой‑то семьей на руках.

— Тем более ему полезно было прийти на собрание, — решительно заявил Шантелуб.

— Надо его понять, Рене, — мягко заметил Ритон.

— Понять? Я его прекрасно понимаю. Ты что думаешь, я не работаю? Не возвращаюсь поздно домой? Только мной руководит одна мысль: надо как можно скорее изменить этот прогнивший мир, где мы все передохнем, если не будем бороться! Вот почему я не разрешаю себе ни минуты отдыха, веду активную работу в Гиблой слободе, на почтамте, подготовляю там с товарищами забастовку. А понимаете ли вы, что с почтовым ведомством шутки плохи… Понимаете ли вы, чем я рискую, если забастовка провалится?

Ребята сидели, опустив голову, им было неловко.

— Ладно. Давайте начнем собрание. Мимиль, хочешь председательствовать? — предложил Шантелуб. — Ритон будет у нас секретарем, согласен? Вот, Мимиль, возьми тетрадь и прочти протокол прошлого собрания. На этом листке я наметил порядок дня на сегодня.

Стоя на своем высоком постаменте, статуя святой Женевьевы без устали созерцает Сену.

— Можно подумать, что она собирается бросаться в воду, знаешь.

Милу и его спутник, у которого он в подручных, приехали на островок Сен — Луи.

— Знаешь, к кому мы сегодня идем, малыш?.. К Марио Мануэло!

— Нет, правда? К певцу? Вот здорово! Я видел все фильмы с его участием: «Авантюрист с Ямайки», «Любовник — вор», «Неизвестный из Самарканда», «Наполи — Наполя» — словом все. Он часто поет и по радио…

На звонок им открывает горничная в белом чепчике.

— Вам кого?

— Мы насчет центрального отопления. От фирмы «Боттон — Вердюкрё».

— Входите, вас ждут. Котел внизу, в кухне. Его как раз потушили.

Повар бросил на вошедших равнодушный взгляд поверх огромной медной кастрюли. Рабочий машинально похлопал рукой по котлу.

— У нас не греет радиатор в гостиной. Погодите минутку, я узнаю, можно ли туда войти.

Горничная тут же возвращается, улыбка еще не успела сбежать с лица.

— Пройдите за мной, пожалуйста.

Толстый, пушистый ковер заглушает шум шагов.

Гостиная имеет больше двадцати метров в длину и больше двенадцати в ширину. Перекрытие между седьмым и восьмым этажами разобрано, чердака нет. Над головой не потолок, только стеклянная крыша. Под ней натянут огромный полупрозрачный тент, который рассеивает свет и придает теплоту серому небу.

Вдоль наружной стены тянется обитая кожей скамейка с множеством подушек. У другой стены — монументальный камин резного дерева, где меж двух огромных поленьев, положенных на замысловатый колосник, весело потрескивает огонь. Гостиная разделена пополам тяжелой черной решеткой из кованого железа.

— Что это такое? — еле слышно спрашивает Милу у своего спутника. Оба вытягивают шею.

Одна из внутренних стен заменена стеклянной переборкой, и за ней плещется вода. А внутри этого огромного аквариума видны водоросли, ракушки, рыбы, большие и маленькие, длинные и короткие, с двурогими плавниками и с плавниками в виде парусов, бородатые рыбы из тропиков, с глазами на выкате, тонкие и гибкие рыбы, рыбы — пресмыкающиеся, рыбы всех цветов радуги — и все это движется, кишит за стеклом, а из глубины поднимаются с надоедливым бульканьем пузырьки воздуха, прочерчивая воду двумя пунктирами.

— Не греет вот этот радиатор.

Мастер снимает с плеча сумку.

— Погодите, я подстелю бумагу.

Горничная кладет перед радиатором несколько старых газет, рабочие усаживаются на них и достают инструменты.

Помогая товарищу, Милу украдкой оглядывается, осматривает обои, картины, низкий стол на массивных затейливых ножках, фигуры двух невольников из черного дерева в натуральную величину с факелами в руках…

— Знаешь, прямо глазам не верю.

— Дай‑ка мне ключ номер четырнадцать и помолчи.

— Послушайте…

Возвращается горничная и говорит вполголоса:

— Сюда сейчас придет хозяин. Только не вздумайте просить у него автограф, он этого не любит. Ведите себя так, словно его нет в комнате. Не шумите. Не обращайте на себя внимания.

Входит Марио Мануэло, облаченный в пятнистый халат, напоминающий шкуру ягуара. Он кажется гораздо старше, чем на экране, и волос на голове у него как будто меньше, на лице есть морщины, но кожа такая холеная, что она просто не похожа на кожу обыкновенных людей.

Марио Мануэло опускается в кресло и вздыхает. За его спиной стоит тощий верзила в лиловато — синем костюме в белую полоску и с галстуком бабочкой. Он держит под мышкой длинную записную книжку и перебирает пачку распечатанных писем. К каждому из них приколот соответствующий конверт.

— Концерт во дворце Шайо… — шепчет верзила.

— Нет времени.

Верзила делает пометку в углу одного письма и подсовывает его в самый низ, под остальные.

— Напишите любезное письмо. Тактичный отказ…

— Само собой разумеется, — шепчет верзила. Берет то же письмо, делает другую пометку и кладет обратно.

Милу весь превратился в слух. Он шепчет приятелю:

— Потеха! Он вовсе не так картавит, как в своих песенках.

Лакей, одетый во все темное, останавливается в трех шагах от Марио Мануэло. Он наклоняет голову и, устремив взгляд на носки своих лакированных ботинок, докладывает:

— Пришел парикмахер, мсье.

— Хорошо. Пусть войдет. Подстрижет меня здесь.

Лакей удаляется.

Парикмахер набрасывает на плечи знаменитости полотенце, обкладывает шею валиками из ваты.

' — Как всегда на три сантиметра, мсье Мануэло?

— Сбегай‑ка на кухню, малыш, и принеси таз, а то ковер намочим.

— Ты думаешь, меня не заругают?

Негромко звонит телефон.

— Начинается! — жалобным тоном говорит Марио Мануэло.

Секретарь подлетает к аппарату.

— Это мсье Колен Брюналь. Он желает поговорить с вами относительно Олимпии.

— Хорошо… передайте мне трубку! — и Мануэло протягивает свою длинную руку к белому аппарату, отделанному перламутром.

На кухне повар открывает лакированную дверцу стенного шкафа и вынимает оттуда бутылку бордо. Подмигнув Милу, предлагает:

— Ну как, выпьешь стаканчик?

Замок Камамбер наполнял особый, одному ему свойственный шум. Порода камня, из которого он был сложен, размеры и расположение комнат этого барского дома, пришедшего в запустение, — все придавало необычный резонанс знакомым звукам: стуку молотка Берлана, клепавшего чью-то чугунную печку, — зимой он чаще занимался починкой печей, чем велосипедов, — позвякиванию кастрюль мадам Хан, скрипу кофейной мельницы мадам Валевской, детским голосам, зубрившим таблицу умножения, крику младенца, которого не покормили вовремя. Возвращаясь с поденной работы, мадам Лампен по дороге набрала ведро воды в колодце. Она с трудом взбиралась по ступенькам гулкой лестницы, опираясь свободной рукой о колено.