Эрнст Питаваль - Голова королевы. Том 2 Страница 26

«Так как мы, — написала она английскому послу, — несмотря на наше желание, не может приехать в Эдинбург и так как в зимнее время неудобно посылать туда одну из дам Англии, то пусть заменит нас на крестинах графиня Эрджил. Граф Бедфорд, с осторожностью к религиозным чувствам, передаст золотую купель, которую мы при сем посылаем. Вы можете в шутку сказать, что купель сделана специально, когда мы узнали о рождении принца. Теперь, когда он успел подрасти, купель окажется слишком мала для него, поэтому удобнее было бы оставить ее для крещения следующего ребенка, предполагая, конечно, что он будет крещен ранее, чем успеет вырасти…

Что касается ее последнего предложения, переданного через Мелвила, чтобы мы разузнали через людей, оставшихся еще в живых, каким образом и при каких обстоятельствах составлялось духовное завещание нашего отца, короля Генриха VIII, то вы можете ответить на ее вопрос: для ее удовлетворения и ради нашей собственной совести будут предприняты все возможные и допустимые расследования.

С другой стороны, склоните королеву к утверждению эдинбургского договора, откладывавшегося все время из-за нескольких слов, показавшихся Марии нарушающими ее права и требования. Наше намерение — утвердить в том договоре лишь то, что непосредственно касается нас и наших детей, причем мы исключаем из договора все, что могло бы противоречить ее претензиям как ближайшей наследницы после нас и наших детей. Мы можем заключить новый договор, которым утверждалось бы наше обещание никогда не делать и не допускать ничего такого, что нарушало бы ее права, мало того, мы обещаем пресекать каждого, посягающего на них. Вы должны убедить Марию, что это является единственным средством избежать между нами подозрений и недоразумений и что это — единственный путь к упрочению дружественных отношений».

Эти замечательные указания, данные английскому посланнику, свидетельствуют о том, насколько Елизавета умела делать дешевые предложения там, где была уверена, что встретит отказ, и тем выставляла всегда Марию как зачинщицу раздоров.

В таком настроении была королева Елизавета, когда Бэрлей доложил ей, что англичане, между ними и лорд Сэррей, вербуют приверженцев католической партии в Шотландии. Момент был самый благоприятный, чтобы Елизавета могла излить свое раздражение в гневе на виновных. Но лорд Сэррей был другом и соратником Дэдлея, а Бэрлей упомянул, что Сэррея даже видели в графстве Лейстера. Странно было, что граф не делал никаких попыток для защиты своего друга, хотя, видимо, знал, что тот находился под обвинением.

— А вдруг Лейстер — тайный приверженец Марии Стюарт и одобряет вербовку ее сторонников?

Елизавета высказала это подозрение Бэрлею.

— Ваше величество, — ответил он, — граф Лейстер так часто уезжает из Лондона и так тщательно скрывает цель своих поездок, что ваше подозрение, быть может, и основательно.

— Милорд, — разволновалась Елизавета, — кому обязан граф Лейстер своим положением, как не исключительно моей милости? Что сделал он, чем отличился, чтобы попасть в то положение, какое он занимает? Одним тем — я не стыжусь признаться в этом, — что благоговел передо мной, и тем, что его чувство имело больше видов на успех, чем чье бы то ни было другое. Но, клянусь Богом, забыла бы, что я — королева, и стала бы мстить, как оскорбленная женщина, если бы узнала, что он лицемерит, что он шутит со мной, королевой Англии, как будто я — такая же кокетка, как Мария Шотландская. Неужели он решился обмануть меня? Голова изменника будет на плахе, если он окажется виновным. Позовите лорда Лейстера! Я желаю говорить с ним.

— Ваше величество, он уже несколько дней в Лейстершире, и я благодарю Бога, что вы не увидите его в таком возбужденном состоянии. Если он действительно виновен в обмане, то никто не должен подозревать, что вы обмануты им. Ни один мужчина в мире не достоин, чтобы ради него вы уподобились обыкновенной женщине; чем равнодушнее ваше презрение, тем величественнее будет ваша месть.

— Лорд Бэрлей, вы и не подозреваете, что происходит во мне. Лейстер знает, что я любила его и ради него готова была забыть свой долг королевы. Он добровольно сознался мне, что не любит Марию. Она, при всей своей красоте, оскорбляет чувство нравственности, достоинство женщины и королевы. Мне стыдно назвать ее своей соперницей. В тот час, когда Лейстер сказал мне, что Мария — ничто для него, он стал близок моему сердцу. И неужели же все это — игра? Неужели мой вассал отдал ей свое сердце, а я чуть было не доверилась жалкому лицемеру?

— Ваше величество, как бы вы ни были оскорблены, как бы ни был справедлив ваш гнев, но все же ваша ненависть выдаст оскорбленную любовь. Смертный приговор над Лейстером заставил бы торжествовать Марию и поведал бы всему миру, что вы отомстили за свое оскорбленное тщеславие! Осудите графа Лейстера на изгнание, если он виновен, но не мстите ему.

— Изгнать его? — прошептала Елизавета, подавляя слезы злобы и глубоко оскорбленного чувства. — Изгнать для того, чтобы он пошел к Марии и рассказал ей, как он обманул тщеславную Елизавету? Нет, нет, я не хочу верить, пока его измена не будет доказана мне. Пошлите тотчас гонцов, чтобы разыскали Лейстера. Горе тому, кто даст ему возможность бежать! Если же он окажет сопротивление, то заковать его и запереть в тюрьму!…

— Еще нет никаких доказательств. Не обнаруживайте подозрения, пока не получите права судить его! — возразил Бэрлей, пораженный страстностью королевы, которой он не ожидал.

— Вы сомневаетесь? — спросила Елизавета, мрачно глядя на него. — Вы, кажется, изволите шутить со мной? Но кто же обвинил Лейстера, как не вы? Кто навел меня на эти ужасные подозрения? Быть может, вы захотели разведать о том, что значит для меня Дэдлей? Клянусь кровью моего отца, вы раскаетесь в этой игре!

— Ваше величество, — твердо ответил Бэрлей, спокойно глядя ей в глаза, — я не боюсь гнева королевы, если он падает на ее верного слугу, потому что тогда судит королева, а не оскорбленная женщина. Я сам поддерживал лорда Лейстера, когда он влюбился в вас, но вы отвергли его — и я не мог подозревать, что это сопровождалось вашей внутренней борьбой. И странные отлучки лорда обязывали меня в связи с известиями из Лейстершира высказать подозрение, которое теперь кажется мне чрезвычайно оскорбительным.

— Разрешите мне расследовать, ошибался ли я, и я буду счастлив сказать вам, что слишком переусердствовал в своем желании служить вам.

— Сделайте это, Бэрлей!… Нет, сначала я должна сама видеть Лейстера и прочесть в его глазах вину или невиновность. Не говорите никому о подозрениях, его могут предупредить, а я хочу видеть, покраснеет ли он, когда я брошу ему в лицо обвинение в измене.

Бэрлей поклонился, а Елизавета, перейдя к государственным делам, стала разбирать их с таким спокойствием, которое ввело бы в заблуждение каждого, но не Бэрлея. Тот лишь, кто знал ее, мог понять, какая железная воля, какое самообладание требовалось с ее стороны, чтобы подавить бушующие чувства.

Однако, когда Бэрлей вышел от королевы, перо выпало у нее из руки, она сидела совершенно обессилевшая. Теперь, когда она осталась одна, сдерживаемая буря забушевала с новой силой, так как ей не перед кем было скрывать слезы и волнение. Она вся, казалось, была охвачена пламенем, ее глаза горели, грудь тяжело вздымалась, и губы судорожно подергивались.

Какое унизительное, возмущающее ее гордость чувство! Елизавета думала, что победила женскую слабость, а на поверку оказалось, что она ревновала и боялась быть обманутой, как простая девчонка, которой забавляются. Нет, эта мысль была слишком ужасна, чтобы можно было допустить ее!

В чем же заключались чары этой Стюарт? Елизавета порывисто выдвинула ящик, где лежало миниатюрное изображение Марии Стюарт, и горькая улыбка проскользнула по ее лицу.

«Да, она так хороша, но это — красота куртизанки, а не королевы, — сравнивала она. — Мои золотистые волосы красивее, чем ее, бесцветные, у меня большие глаза, а лицо выражает ум и величие, у Марии же какая-то кокетливая улыбка на устах. Какая безвкусица — эти католические побрякушки, крест и папские четки. Моя прикрытая грудь чиста и непорочна, а у нее — вздымается для каждого, кто останавливает на ней взгляд. И что же? Она покоряет сердца, перед ней благоговеют, а я — только мишень для лицемерной лести и наглости. Бэрлей прав: презрение более подобает мне, чем месть. Если он виновен, я раздавлю его как червяка. Я буду судить строго и так, чтобы все видели, что он оскорбил королеву, а не женщину… А если Бэрлей ошибался?.. О, тогда я вознагражу его за то, что он избавил мое сердце от унижения, вознагражу за верность, даже если он потребует моей руки и сердца. Если я теперь протяну Лейстеру руку, то это будет уже не слабость с моей стороны, а сила воли, решение, основанное на испытании и оценке его личности».