Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга первая. Завоеватель Парижа Страница 26

С лица Пушкина вмиг слетела улыбка. Граф же продолжал:

– Я вполне допускаю, что при Петре Великом, в связи с проводимым им преобразованием России, табель о рангах могла иметь значение и пользу, но теперь-то она выродилась, она стала не только бесполезною, но даже и вредною, источником многих неудобств и злоупотреблений. Милый Александр Сергеевич, вы же числитесь поиностранной коллегии, вы же тоже чиновник, вы что, не видите что главные посты находятся в руках недостойных выскочек?

Пушкин молча кивнул. Он был серьёзен, как никогда. Но Ланжерон даже как будто не смотрел в его сторону. Казалось, что мысли непроизвольно вспыхивают в нём и вырываются в виде огоньков пламени. Граф был в страшном гневе – в гневе на российскую административную систему:

– Эти писаки, вырвавшиеся из лакейской, без настоящего воспитания, без убеждений, без совести. Казнокрадство, взяточничество, разграбление беззащитных, для них не может считаться преступлением. Более того, они убеждены, что именно так и нужно действовать. С самого детства эти люди привыкли к разным крючкам и интригам, к двусмысленному толкованию законов. Они посвящены во все тайны злоупотреблений, и, достигая постепенно высших чинов, соединяют в своих руках главную часть администрации. Можно ли…

Тут Ланжерон, кажется, вспомнил о Пушкине – во всяком случае он обернулся в его сторону, и, не снижая интонации, довольно грозно продолжал:

– … от таких людей ожидать справедливости? Этот презренный люд имеет только одну цель: подыматься всё выше в чинах путём разного рода мошенничеств и достигнуть благосостояния.

И потом сказал уже, прямо обращаясь к Пушкину:

– Вот что есть табель о рангах в действительности. Прямо так я и написал государю. При этом я отметил то, что, занимая одно из самых высоких мест в администрации, я могу вполне отчётливо судить о размерах подлости и безнравственности чиновников. Самое пылкое воображение не в состоянии выдумать то, что можно видеть на деле.

– Граф, но нужно быть не очень смелым, а отчаянно смелым, чтобы написать так императору.

– Любезнейший, – довольно холодно заметил Ланжерон. – Я брал Измаил. Бояться ли мне человека, который, как вы пишете, «в двенадцатом году бежал»?

Пушкин улыбнулся, но ничего не ответил. Ланжерон же продолжал, предварительно попросив, чтобы принесли ещё бисквитов и чая:

– Я писал государю, что отмена табели о рангах есть единственное средство улучшения нравов служащих, единственное средство оздоровления российской административной системы. Это мера, может быть, и крутая, но неизбежная. Но, как выяснилось, император, имеющий репутацию реформатора, панически боится перемен. Он не желает знать об истинном положении вещей, а оно катастрофическое, мой юный друг. Я это вижу каждый день и страдаю, что не в моих силах изменение сложившейся системы. Кажется, единственное, что меня может успокоить – это отставка, хотя я себя и чувствую полным сил. Ладно, примемся за чай, а то мы что-то совсем забыли о нём.

Когда были обнаружены беспорядки в управлении новороссийским краем, то Ланжерону негласно было приказано проситься в отставку. 15 мая 1823 года он по болезни был уволен от всех занимаемых им должностей.

КАРТИНКА

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. МАЙ 1835 г.

– В бытность свою хозяином Новороссийского края, граф Ланжерон жил на Ланжероновской улице. Да, да. Именно так. Я не ошибся, любезный князь.

Пётр Андреевич Вяземский вопросительно поднял брови. Пушкин же продолжал рассказ о своих встречах с графом Ланжероном в Одессе весной 1823 года:

– Всё дело в том… Это в высшей степени удивительно, но, кажется, с 1817 года улица, на которой он жил в Одессе, была названа его собственным именем. Так что я не раз гулял с Ланжероном по Ланжероновской. И сам Ланжерон, представьте себе, каждый день ходил по Ланжероновской.

При этих словах Пушкин радостно заржал. Вяземский же улыбнулся, смешномотнув лысой головой. Потом он спросил, и умные, любопытные глаза его живо блеснули:

– А дома вы бывали у него?

– Конечно – тут же отреагировал Пушкин. – И неоднократно. Граф жил в двухэтажном особняке, украшенном портиком и четырьмя колоннами. Рядом находилось казино, куда я наведывался частенько. Спустив то немногое, что у меня было, я заглядывал к графу на вечерний чай. Я с наслаждением скоротал с Ланжероном не один вечер. Он не просто был любезный и забавный собеседник Он обладал поистине неисчерпаемыми познаниями в сфере дворцовых и политических тайн. Граф рассказал мне немало забавного и поучительного о временах Екатерины и императора Павла, давал мне читать приватные письма Александра Павловича. Я узнал тогда много захватывающе интересного. Был только один плохой момент – Ланжерон всучивал мне свои трагедии и требовал отзывов, но в общем-то я как-то выкручивался.

Вяземский понимающе улыбнулся, а после возникшей паузы спросил:

– А где же вы беседовали? Неужто при свидетелях?

– Ну что вы. На интересующие меня темы при свидетелях не поговоришь. Мы совершали прогулки по набережной, но чаще всего разговаривали в кабинете. Там недалеко от окна стоял шкаф, из коего во время беседы граф не раз извлекал интереснейшие документы А рядом со шкафом был установлен большой мраморный бюст герцога Ришелье работы Рютиеля. Его дал в дар Одессе градоначальник Парижа граф Рошешуар, бывший в своё время адъютантом герцога. В общем, граф Ланжерон оставил бюст у себя. Больше никаких достопримечательностей в его кабинете не было – только сам хозяин.

Глава четвёртая

Выйдя в отставку, какое-то время граф Ланжерон ещё оставался в родной Одессе, но в 1824 году он отправился за границу, и остался во Франции. Фактически это была политическая эмиграция, ставшая в общем-то неизбежной после разрыва отношений с Александром I.

Между старыми приятелями возник целый клубок противоречий, но особенно императора допекли реформаторские проекты губернатора Новороссийского края.

Александр позволил ввести в Одессе порто-франко, узаконив тем самым его статус свободного заморского города, имеющего не так уж много общего с тоталитарно-иерархическим духом Российской империи. Но Ланжерону этого показалось мало.

Он решил содействовать общим переменам в самой Российской империи. Вот государь и рассердился, и считал при этом, что был абсолютно прав в своём гневе. А Ланжерон считал, что российская государственная машина требует коренной ломки, ибо система с азиатским нутром и европейским фасадом представляет опасность не только для Европы, но и для самой России.

Вернулся Ланжерон в Россию уже только после смерти Александра I, в котором был очень разочарован. В 1826 Ланжерон едет на коронацию нового российского императора Николая I и остаётся в России – уже навсегда.

КАРТИНКА

ПОСЛЕ КОРОНАЦИИ

Он был сложён просто волшебно. Всё портило выражение прозрачнолубых глаз: они смотрели как-то пусто и чересчур уж стеклянно.

Граф Ланжерон не в состоянии был вынести взгляда императора Николая Павловича – становилось не по себе. Вообще хотелось как-то побыстрее уйти, освободить себя от него. Нет, никакого страха не было, хотя и было доподлинно известно, что императора многие боятся. Просто было весьма неприятно.

И ещё граф не мог найти между собой и Николаем Павловичем буквально ни одной точки пересечения. Личность Его Величества была слеплена из совсем другого состава.

Александр Павлович хотя бы лукавил, таился, а тут и этого не было, нечего былотаить. Пустой взгляд. Он мог бы быть водянистым, но там ещё всё замёрзло – он ледяной.

Ланжерон поёжился. Он всё время думал о том, когда же закончится этот вечер, который после коронации Николай Павлович устроил для своего близкого круга.

Сначала граф был польщён, но теперь у него осталось только сожаление. А графиня молчала, по своему обыкновению, но, кажется, была довольна и не замечала поразительно пустого взгляда императора.

– Боже, куда всё катится? – спрашивал себя Ланжерон, возвращаясь домой в большой поместительной карете. Графиня рядом дремала. Отключившееся от жизни красивое лицо её выражало полнейшее довольство. А в графе всё бурлило.