Александр Казанцев - Школа любви Страница 27

— Да таких гнать надо из комсомола! И из института! — разорялся казавшийся раньше добряком и увальнем глава факультета. — Искоренять заразу!..

Первокурсники начали озираться недоуменно, не понимая, о ком речь. И тогда молча поднялась Ленка. И ведь головы не опустила, прямо смотрела на раскрасневшегося, как лакмусовая бумажка, декана.

— Уж не позорилась бы, не вставала! — замахал он на нее короткими руками. — Стыдоба!.. Ведь не крещеная же…

— Не крещеная… — негромко в тиши большой химической аудитории подтвердила Ленка. — Но верю, что поможет…

— Крестик?! — на визг сорвался голос декана.

А голос Ленки, напротив, окреп:

— Бог.

Остепененный матерый материалист глянул на нее с жалостью и насмешкой, как на выпавшего из Средневековья убогого разумом алхимика. Розовато-плешивой головой помотал:

— Училась бы хуже — выгнал бы, ей-богу!

И покраснел еще больше.

А Ленка — нет.

С той поры я и стал ее мысленно называть Еленой.

Впрочем, часто думать о ней у меня не было особых причин. Мысли мои были заняты той блондинкой, оставшейся в родном городке, от которой стали, наконец, приходить нежные, простодушно-наивные (не с первой строки даже, а уже с конверта, на тыльной стороне которого выводила она печатными буквами, крест-накрест, что-нибудь вроде «Лети с приветом — вернись с ответом!»), во многом повторяющие друг дружку письма. Но для меня они были дороже самых задушевных поэтических строк.

Еле каникул дождался.

Встретились, наконец!

Неистово целовались в заиндевелых подъездах. Руки мои уже дерзко и жадно бродили в распахе ее шубейки, и в стылой мгле я ласково называл свою белокурую подругу летним именем Ромашка…

Лихорадочные и жаркие желания мои простирались все дальше. Но встретиться нам у меня дома не было никакой возможности: всегда в квартире больная мама, переведенная на инвалидность после не очень успешной операции по удалению опухоли мозга. А в доме Ромашки почти дошли мы однажды до вожделенной близости, да были застуканы ее внезапно вернувшимся бдительным родителем. Ах, как загораживал я тогда от родного отца его полураздетую дочку!..

После этого эпизода пару дней мы не встречались: на подругу был наложен «домашний арест», мне же приходить туда было неловко. А когда встретились уже на излете коротких моих каникул, Ромашка взмолилась со слезами: «Ну, потерпи до лета, миленький! Все у нас будет, потерпи!..»

Легко сказать — «до лета». А в северном морозном Томске зима и вовсе кажется бесконечной… Легко сказать — «потерпи». А на нашем факультете парней впятеро меньше, чем девчат. И такие химульки встречаются…

Но я терпел. Чтобы не сорваться, на танцах почти не появлялся. Перестал ходить на танцы и Иванов. Сперва объяснял это тем, что Елене надо усиленно заниматься — собралась вытянуть на повышенную стипендию, а без Ленки, дескать, танцы ему до фонаря. Но потом всем стало ясно, что меж ними кошка пробежала.

Это в Ильинке Иванов, при всех противоположностях натуры, был Елене парой, а в Томске скоро выяснилось, что этот ласковый телок ленив и туповат. Едва на троечки вытягивал, и то с пересдачами. Ленка взялась его было натаскивать, потом сдалась.

Книг Иванов почти не читал, разве что про милицию и шпионов, зато жутко уважал футбол и анекдоты. К спорту Елена была равнодушна, а анекдоты порой просто не понимала: почему надо смеяться, когда человек обманут, когда ему плохо или больно?..

Короче, дошло до полного разлада.

Вся наша группа была на стороне Иванова, так немилосердно брошенного Ленкой-зубрилкой. Он не скрывал своей тоски-кручины, даже голубые глаза посерели, все чаще заволакивались сырым туманом.

Я почему-то поведением Елены не возмущался. Но Иванову сочувствовал. Нередко вечером, в пору танцев, мы оставались с ним в комнате вдвоем: я читал книгу, писал стихи или письма Ромашке, а он, не раздеваясь, лежал на кровати и тихонько вздыхал, глядя в потолок. Ну, как тут жалость не разберет?..

К весне Иванов совсем скис. Редко выходил играть в свой любимый футбол, и даже наши еженедельные групповые пирушки не выводили его из состояния угнетенности духа.

А пирушками, надо сказать, наша группа особо славилась. И вовсе не были мы богатеями: килька, хлеб да картошка выручали. Порой пополняло пиршественный стол содержимое родительских посылок. А вино тогда было баснословно дешево, особенно разливное. Мы приносили его в шарообразных матовых плафонах, на время оголяя лампочки в своих комнатах.

Если на неделе не подворачивались чьи-либо именины или календарный праздник, пусть даже вроде Дня Парижской коммуны, пирушку мы все равно закатывали, изощряясь при этом в придумывании названий импровизированных праздников: отмечали «день татарской авиации», «временную победу над клопами», «золотую середину зимы»…

В самом конце мая собрались мы отмечать «День цветения яблонь». Яблони ведь даже в северном Томске цветут отменно!.. Иванов на эту пирушку стал возлагать вдруг огромные надежды: должен, кровь из носу, возобновить на ней отношения с Еленой!

Мы всей комнатой болели за него, подбадривали, уверяли, что сбудется мечта. Но Иванов на себя не очень-то надеялся, иначе б не просил меня переговорить с Еленой предварительно, в самом начале пирушки, обсказать, как пропадает заживо, сохнет по ней славный славянский молодец: «Тебя она уважает, потому и послушает. Стихи ведь свои давала тебе читать!..»

Такое действительно было. И не ускользнуло, конечно, от распаленного внимания Иванова. Однажды во время лекционного перерыва Ленка, как-то непривычно волнуясь, сунула мне листок с переписанным от руки стихотворением, попросила оценить. Стишок был, помнится, о природе: «Дуб стоит в золотой тишине…» — так, кажется, начинался. Был он вполне мил, хоть и слаб по части рифм, но я, полный сочувствия к Иванову, оценил этот поэтический опыт довольно-таки сурово. Елена огорчилась, но не обиделась: «Это я еще в школе баловалась. Больше не буду, все равно не получается». Из солидарности с Ивановым я и не подумал ее переубеждать, а тот, месяца два спустя, почему-то решил, что я смогу убедить Елену кое в чем куда более сложном, чем выбор: писать или не писать.

Но разве мне трудно? Попробую, какой разговор!..

Я даже посоветовал Иванову сразу после моих переговоров с Еленой уводить ее скорей на берег Томи, в Лагерный сад: там красота, там такой закат полыхать будет, там любое сердце откроется для любви!..

Наметил переговорить с Еленой после второго тоста, когда она чуть расслабится, да протянул вплоть до танцев по той причине, что какая-то она необычная была в этот вечер, отчаянная, с чертиками в карих глазах, будто решилась на что-то дерзкое. В тот вечер я и заметил, что она чертовски привлекательна, впервые, пожалуй, понял, чего это Иванов-бедолага так страдает из-за нее, прямо-таки изводится.

Когда кто-то врубил магнитофон, и полилась нежная французская мелодия, все поднялись танцевать. Мы с Еленой чуть лбами не столкнулись — одновременно решили пригласить друг друга. (Ну, я-то, ясно, поговорить с ней должен, а она с какой стати?..) Потом, уже танцуя, смеялись мы над своим едва не состоявшимся столкновением; но когда Елена положила мне обе руки на плечи, прижалась тесней, мне стало уже не до смеха — поплыла голова. Впрочем, для самоуспокоения я списал этот эффект на действие выпитой разливухи… А заговорить с Еленой об Иванове почему-то не смог.

Мелодия кончилась, началась другая. Мы с Еленой не расставались. О чем-то говорили, но совсем не о том, о чем должен бы я… Несколько раз ловил тягучий, вопросительный взгляд Иванова и украдкой подмигивал: не волнуйся, мол, все будет нормально! А сам решил: вот кончится эта мелодия — поговорю.

Но магнитофон загромыхал вдруг чем-то ритмически-заводным. Все переключились на шейк. И мы с Еленой запрыгали в этом шебутном танце. Уже не поговоришь.

Остальная запись была сплошь шейковой — всем на радость, только не мне. И, как выяснилось, не Елене: она, приблизившись ко мне, шепнула:

— Давай сбежим!

Я сразу согласился, оправдывая себя тем, что тут, в толпе, все равно поговорить по-человечески невозможно. Скоро мы оказались в Лагерном саду, в те годы еще не обезображенном многотонно-официозным мемориалом, на высоком крутояре полноводной Томи.

Смеркалось. Последние моторки, рассекая тугую розоватую воду, спешили к причалам. Под яром белели заросли цветущей яблони-дички, а за Томью зеленая даль распахивалась аж до самой тайги. Такая дивная была красота, так фантастически полыхал закат под обложившими запад черными тучами, так быстро оседал за горизонт раскаленный диск солнца, что я, решивший было: вот скроется солнце — заговорю об Иванове, — дождавшись исчезновения светила, вместо того чтобы заговорить о намеченном, вдруг притянул к себе Елену и… поцеловал в губы.