Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 28

На льду Волги рысак, поскользнувшись, со всего маху рухнул, как подкошенный злою силой. Гераська успел выскочить из седла. Лошадь громко и тревожно заржала, с трудом, но поднялась, подогнув правую переднюю ногу. «Сломана!» — с ужасом подумал Гераська. Но рысак, припадая на раненую ногу, все же двинулся с места. Гераська взял его за повод. Вскоре дошли до лесного селения Ложбинка. Тамошний кузнец, осмотрев ногу и подкову, велел сделать перевязку, а на ушибленное место положить теплого навозу. Пришлось провести ночь возле рысака, в конюшне.

В лесной домик, где остановился купец, Гераська попал уже под вечер второго дня. Под окнами сторожки охотники свежевали тушу убитого медведя. Зверь был матерый и громадный, открытая пасть его вся в крови. Даже мертвый, хозяин леса устрашал.

— Где тебя черти носят?! — накинулся на парня Строганов.

Парень принялся рассказывать, как лошадь ушибла ногу. Купец не поверил ему.

— Я тотчас же проверю, обманывает он нас или нет, — сказал управляющий Жигарев. От злости он скрипел зубами: почему не его послал хозяин в Лысково? Там ждала обожаемая Орина Семеновна, всегда готовая раскрыть свои объятья.

Гераська повел рысака мимо лесного домика. Тот и в самом деле прихрамывал.

Тревога, поселившаяся в душе князя Грузинского, совсем лишила его сна. Вот и ныне встал он ни свет, ни заря. Накинул на плечи халат и прошел в большой зал, где обычно встречал гостей. Невзначай глянул в зеркало на стене. От увиденного еще больше нахмурился. На него смотрела вытянутая морда. Длинный нос с горбиком, глаза на выкате, щеки обвисли. Князь плюнул от досады и, позвонив в колокольчик, сердито приказал сонному слуге принести самовар. Пока ждал чаю, сидел в глубоком кожаном кресле и думал о Строганове. В последние годы этот хитрый предприимчивый купец два новых магазина сумел открыть — в Макарьеве и здесь, в Лыскове. Свои земельные наделы Грузинский, считай, задарма ему отдал. В Петербурге однажды он сел с Силантием Дмитриевичем в карты поиграть и… проиграл огромную сумму. Строганов в качестве платы попросил у него те земельные участки на берегу Волги. «Ну, ничего, ничего, — думал тогда Грузинский. — Пусть берет песочек-то, глядишь, денежки при мне останутся!» Строганов опять в выгоде остался. На берегу он построил пристань, дом и три огромнейших амбара для товаров — мануфактуры, соли, рыбы и прочих. Богатому купцу с его молодой женой нестыдно проживать в боярских хоромах на высоком берегу Волги. Красивую жену себе нашел Строганов. Походка важная, идет, как пава величавая, словно золотые монеты под свои красивые ноги роняет. Прошлой осенью, когда купец находился по своим делам в Нижнем, Грузинский пригласил Орину Семеновну к себе в гости. Та взбудоражила его сердце, взбурлила кровь, словно дрожжами. По всей видимости, красавицу можно затащить в постельку, да при Наталье Мефодьевне счастье не украдешь — княгиня глаза выцарапает.

После чая у Грузинского настроения не прибавилось. Он налил себе рому. Сразу полегчало. Мысли повернули совершенно в другое русло. О беглецах, спрятанных в лесном бараке, думал он теперь. Даже сам губернатор Руновский о них наслышан… Люди — не иголки, в кулаке не утаишь. Глаза князя остановились на часах. Утро не стояло на одном месте. Пора уж и управляющему прибыть. Только подумал князь, а Платон уже на пороге стоит!

— Чего прикажешь, хозяин? — Платон Зотыч отвесил поклон до самого пола.

— Ты видел, как петухи летают? — вдруг огорошил его вопросом князь.

— Да, это… как же, конечно, видел… как не видеть, — промямлил управляющий. Открыв рот, стал ждать, что скажет хозяин дальше.

— Тогда вот что. Хорошенько подумай, как в новые амбары купца Строганова «красного петуха» пустить. В полночь лучше, когда метель бушует. Понял?

— Понял, князь. — Платон Зотыч уже хотел было ускользнуть, Грузинский остановил:

— Следователь Вертелев все еще здесь?

— Здесь, здесь, — снова угодливо завертелся возле него управляющий.

— Пусть зайдет…

Грузинский не успел наполнить очередную рюмку — порог перешагнул следователь. На вид ему лет сорок. Маленький, с юркими, постоянно бегающими глазами. Широкое, заплывшее лицо его покрывал обильный пот. Снял шапку с лысой головы, поклонился князю, потом вытер рукавом лоб.

— Язычника Кузьму помнишь? — сердито спросил Грузинский.

— Который в Сеськине-то проживает? Алексеева?

— О нем говорю. Отвези-ка его в острог, пусть клопов подавит. И это… здорово его не бей. Слышал я, что арестантам ты кочергой животы вспарываешь.

Вертелев хмыкнул, хотел было повернуться и уйти, но князь остановил:

— Сказку о Вогуле слышал?

— Не привелось, — раскрыл перессохшиеся губы следователь. Изо рта его выступали большие лошадиные зубы.

— Тогда, стало быть, послушай! — князь стал рассказывать: — Однажды Вогулу за самовольную ловлю рыбы вздернули на дерево. Спрашивают его: «Далеко видишь?» — «Далеко! — крикнул сверху несчастный. — По морю-океану много-много усатых сомов плывут». — «А дальше чего видишь?» «Бесконечное море и огромные косяки рыб». И ты так же поступай: Кузьму закроешь под замок — глаза его дальше будут видеть. О Сеськине у него допытывай. Поспрашивай, зачем он мужиков на поляну собирает? Какие молитвы там слышны? Кто его помощники истинные? Понял?

— Понял, — кивнул Вертелев.

— У Строганова новую жену видел? — неожиданно о другом заговорил Грузинский.

— Орину Семеновну? Разов десять… Она вчера в Петербург уехала. В кибитке закрытой. И там, по-видимому, муженек ее за рукав держит. Да и правильно делает… — Вертелев схватился за свой живот и покатился со смеху.

Грузинский опрокинул себе в рот налитый ром, сердито бросил:

— Так не забудь про Кузьму Алексеева!

Оставшись в одиночестве, князь еще налил рому и сказал себе вслух:

— Бог не выдаст, свинья не съест!

Птичка прилипла к маленькому, пасмурному оконцу, вглядываясь в темноту горницы, поворачивая то туда, то сюда свою аккуратную головку, словно бы удивляясь: эка, как разделали человека!

В самом деле, грязное и окровавленное тело было избито до неузнаваемости. Лицо в сплошных ссадинах и кровоподтеках. Одежда порвана. Птичка поправила желтое перышко в своем крылышке и испуганно полетела прочь, на высокую сосну, где завела свою печальную песенку, словно сообщая всем об увиденном.

Облизывая запекшими губами прохладу каменистого пола, Кузьма Алексеев шептал в беспамятстве:

— Воды, воды!..

Скрипнула обитая железом дверь. С кружкою в руках вошел полицейский Кукишев, который и в прошлом году его мучил.

— Не сдох еще, эрзянский бог? — скрипнули его зубы.

Протянул ему кружку, сам сел на узенькую скамеечку. Кузьма жадно, большими глотками стал глотать спасительную влагу.

Полицейский с брезгливостью и отвращением глядел на узника.

Напившись, Кузьма попытался встать с пола. Полицейский грубо пнул его ногой:

— Лежи, нечисть! Твоя судьба — в ногах валяться.

Голова у Кузьмы кружилась. Вчера его усердно били двое: Вертелев и этот вот полицейский с дощатым лбом.

От водицы Кузьме стало легче, и он мгновенно заснул. Не слышал, как в темную холодную камеру внесли набитый соломой мешок, даже не почувствовал, как его повалили на него. Кузьма оставался без памяти и на другой день. И все-таки смерть отступила. Только голову по-прежнему ломило, да подташнивало. Словно в омут мутный попал. Он пытался думать о своей жизни, собственной семье, об односельчанах, родичах своих. Но мысли путались, гасли.

Полицейский принес миску полусваренного гороха с блестящими капельками конопляного масла. Видимо, палачи предавать его смерти не хотели. На другой день в камеру ввалился сухой, как осиновый кол, рыжий монах. За ним втащили скамейку, поставили у порога. Монах, опасливо поглядывая вокруг, сел. Гавриила, макарьевского монаха, Алексеев узнал сразу. От их сельского попа, Иоанна, он не выходил ни днем, ни ночью. Вдвоем они пугали и стращали жителей божьими карами. И многие, особенно жители Нижней улицы, слушались их.

Из-за пояса своей рясы Гавриил достал черную книжицу и гнусавым голосом стал читать: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и не вольная, яже в слове и деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и ночи, яже во уме и в помышлении; вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец…»

Кузьма не слушал. Перед его глазами стояло Сеськино, жена Матрена и дети. Но тут его грезы оборвал монах:

— Становись на колени, раб божий, и моли Господа, чтоб Он даровал тебе прощение и милость свою да вернул тебя, грешника, на путь истинный.

— Да не за что кланяться мне перед Господом, Гавриил! — сорвалось с потрескавшихся губ Алексеева.

— Покорись. Христос, сын Божий, спасет тебя. Душа твоя от земных мук освободится и вспорхнет в небо, как вольная птица!