Наталья Павлищева - Дом Счастья. Дети Роксоланы и Сулеймана Великолепного Страница 29

Когда Махидевран уезжала в Манису, куда султан перевел Мустафу по просьбе самой Роксоланы, она обещала внушить сыну доброе отношение к братьям, обещала, что Мустафа, став султаном, не применит закон Фатиха. Роксолана и тогда не очень поверила, что у давней соперницы что-то получится, одно дело примириться с Махидевран и совсем иное попытаться примирить их сыновей. Одно неосторожное слово, брошенное даже невзначай, снова разожжет вражду, потому что все они соперники за власть. Пожалуй, только Джихангир никому не страшен.

А потом столько всего произошло…

И вот теперь Мустафы нет. Сулейман решился казнить старшего сына, любимца янычар? Он не мог не понимать, что это вызовет бунт в армии. Султан способен предвидеть если не все, то многое, уж это понимал прекрасно. Если решился, значит, знал, что делает. Или просто не было другого выхода?

Кизляр-ага развел руками:

– Больше ничего не знаю, Хасеки Хуррем.

– Хорошо, иди. И пока никому ничего не говори.

Евнух странно замялся.

– Разболтал уже?

– Нет, но и без меня известно, что шехзаде Мустафа казнен.

А вот это плохо, это означало прямую угрозу ее собственной если не жизни, то свободе. А еще Михримах и внуки…

Мысли заметались в голове. Селим в Манисе, и у него достаточно охраны… Баязид с отцом… Да, в Стамбуле только Михримах. Ее муж с Повелителем. А еще Нурбану с младшими детьми.

– Немедленно позови принцессу Михримах и скажи, чтобы взяла с собой детей и служанок.

– Уже сделал, Хасеки Хуррем.

Сообразительный…

А в комнату входила Михримах, она единственная имела право вот так вторгаться в покои султанши – почти без стука и без разрешения.

– Что случилось, матушка?

– Где дети?

– Со мной. Что-то с Рустемом-пашой? Или с Повелителем?!

– Нет.

Сделала знак кизляру-аге, чтобы удалился, тот юркнул за дверь, из коридора послышался его высокий тонкий голос, евнух с удовольствием отдавал распоряжения.

В дверь тихонько вошла служанка:

– Госпожа, Нурбану просит разрешения войти.

Роксолане совсем не хотелось сейчас объясняться с венецианкой, но она согласно кивнула:

– Пусть войдет.

Михримах, которая откровенно недолюбливала яркую венецианку, поморщилась:

– Может, потом?

– Я должна ей кое-что сказать. Послушай и ты, потом поговорим наедине.

Нурбану вошла, как полагается – опустив голову и сложив руки на животе:

– Хасеки Хуррем, почему в гареме переполох?

Роксолана сделала знак служанкам удалиться и также знаком подозвала обеих женщин к себе. Не время делиться на своих и чужих, слишком серьезные события.

И вдруг горько усмехнулась, сообразив, как в этот момент похожа на валиде Хафсу, небось, и губы так же поджала, превратив в ниточку.

Сообщила о казни Мустафы. Михримах и Нурбану отреагировали по-разному. Обе ахнули, но Михримах испуганно, потому что ее первой заботой был Рустем-паша, понимала, как тому сейчас опасно. А вот Нурбану с трудом сумела спрятать под опущенными ресницами довольный блеск. Конечно, ведь Селим становился наследником, следующим султаном.

Этих трех женщин новость объединяла и разделяла одновременно. Все три зависели от Повелителя, решившегося казнить зарвавшегося старшего сына, все три выигрывали от этой казни, но каждая по-своему. И все три беспокоились за мужей.

– До возвращения Повелителя из дворца никуда, и ты тоже будешь сидеть с детьми здесь, – Роксолана обернулась к Нурбану. – Ехать куда-то опасно. Не болтайте даже со своими служанками.

– А кто сообщил? – не удержалась Михримах.

– Твой муж Рустем-паша. Но коротко, одной строчкой. Кизляр-ага сказал, что в армии бунт. Повелитель справится, но нужно время.

И снова Роксолану по сердцу резанул заинтересованный блеск глаз Нурбану. Вот кто переступит через их трупы, если что-то случится!

Кивнула невестке:

– Иди, займись детьми. Михримах, останься, нужно обсудить, как пока быть со строительством.

Сказала и поняла, что Нурбану этим не обмануть, невестка умна, ох, как умна. Но Роксолане безразлично, ей не до хитрой Нурбану, кизляр-ага умен, он не выпустит кадину Селима из дворца, а здесь пусть блестит глазами сколько влезет.

Михримах с трудом дождалась, пока Нурбану уйдет.

– Матушка, что же случилось в действительности?

А Роксолана вдруг успокоилась. Что бы там ни произошло, запереться во дворце, спрятаться означает признать свою вину в том, чего не делала, свой испуг, свой страх. Ну, уж нет! Внуков спрятать – это одно, а им с Михримах скрываться не стоит.

Чуть приподняла бровь:

– Михримах, я сказала все, что знаю. У нас с тобой действительно много дел, которые мы не должны бросать из страха перед несправедливыми обвинениями.

И все, умной Михримах ничего больше объяснять не нужно, она все поняла, как поняла и то, что мать права.

Они отправились смотреть, как идет строительство очередной столовой.

– Хасеки Хуррем, удвоить вашу охрану?

Роксолана весело сверкнула глазами на главного евнуха:

– Зачем? Я вины за собой не знаю, а ты? – она обернулась к Михримах. Принцесса недоуменно пожала плечами:

– Какой вины, Хасеки Хуррем?

Конечно, Стамбул уже знал, конечно, кричали, угрожали, но стоило двум маленьким женщинам, закутанным в ткани, ступить на землю из носилок и сверкнуть на толпу глазами сквозь прорези яшмаков, как вокруг стихли.

– То-то же, – мысленно усмехнулась Роксолана. – Прикажу землю перед собой целовать – будете целовать! Чернь неблагодарная.

Впервые за много лет она смотрела свысока, почти презрительно, готова была попирать ногами тех, кто в ответ сверкал глазами исподлобья, не рискуя поднять голов.

Строилась не первая столовая, уже действовали имареты (богадельни) не только в Стамбуле, но и в Эдирне, строились в Андреаполе, в Анкаре… Больницы, бесплатные столовые, медресе, школы для девочек, щедрая раздача милостыни и просто хлеба…

Но это все не в счет, этого те, кто готов ударить в спину, не замечают, они знают одно: гяурка околдовала их султана и превратила его в игрушку!

Что делать, кричать, что она мусульманка уже больше тридцати лет? Что считать падишаха способным безоглядно подчиняться чьему-то влиянию оскорбительно для самого падишаха? Что ничего плохого тем же жителям Стамбула, да и всем подданным Османской империи не сделала?

Можно кричать сколько угодно, чем громче будешь это делать, тем меньше будут верить. Когда-то ей сказал это Повелитель, Роксолана поняла, что он прав. А потому оставалось только одно: строить и строить, следить, чтобы в столовых всегда была хорошая еда, чтобы не иссякла помощь бедным и нуждающимся в ней. Не ради благодарности, она поняла, что таковой уже не стоит ждать, а ради них самих.

И вырвавшееся даже мысленно ругательство нужно забыть. Да, чернь, да, завидуют и ненавидят непонятно за что, но если изменить не в силах, то и замечать не стоит. Даже разумный Яхья-Эфенди, молочный брат Повелителя, и тот ее не признал, что же говорить о других?

Прошли те времена, когда Роксолана пыталась понять почему, за что ненавидят, что сделала в жизни не так, чего не доделала. Осознала бесполезность попыток понравиться, завоевать уважение, хотя бы признание заслуг, смирилась с этой нелюбовью чужих, тех, кто верит больше слухам на рынке. Стала просто жить, так, как подсказывала совесть, недаром пословица твердит, что бесполезно бороться с ветром, размахивая в ответ руками.

Все равно тревога не отпускала, сердце словно предчувствовало какую-то беду. Что там, у Повелителя?

Холодный ноябрьский ветер не позволил женщинам долго расхаживать, убедившись, что строительство идет достаточно быстро, Роксолана позвала дочь в носилки:

– Пойдем, еще дома дел много…

Когда сели внутрь и закрыли шторки, Михримах не выдержала:

– За что они нас ненавидят?

Роксолана спокойно ответила:

– Не нас, а меня. Тебя немножко вместе со мной.

– А вас за что?

– За то, что не хочу быть как все. Не верят, что можно любить без корысти, не разбрасывать деньги горстями, чтобы видели, какая добрая, а строить столовые и жертвовать на продукты для них, кормить тех, кому есть нечего.

– Может, лучше разбрасывать?

– Нет! Если даже горстями швырять золото в толпу, оно достанется не самым слабым, а самым юрким и сильным, тем, кто сумеет отшвырнуть остальных и дотянуться до милостыни. Это говорил еще мой отец. Нужно не давать деньги, а давать еду, чтобы всем, кому она нужна, чтобы любой, даже самый слабый мог прийти и поесть, а не искать в пыли завалявшуюся денежку. Это не так красиво, зато действительно помогает.

Михримах вздохнула:

– Зато за имареты и столовые не благодарят…

– А ты делаешь ради благодарности? Тогда действительно швыряй деньги в толпу. Хотя и тогда скажут, что награбила столько, что можешь позволить себе разбрасывать золото.

Некоторое время Михримах молчала, потом тихонько поинтересовалась: