Эдмон Лепеллетье - Коварство Марии-Луизы Страница 29

Все существо Огюстины протестовало против этих предчувствий, но в тяжелом одиночестве ожиданий черные мысли одолевали ее. Ведь она не знала решительно ничего о том, что делается на улицах, в каком положении и взаимоотношении находятся обе армии.

И эта тишина, это отсутствие Жана Соважа и ла Виолетта становились все более и более необъяснимыми, волнующими.

Нет, надо было выйти из дома, ходить, говорить, узнать что-нибудь! Она сумеет сама разобраться в спутанном лабиринте парижских улиц, расспросить дорогу, а, быть может, пушечная пальба поможет ей ориентироваться. Ей хотелось снова увидеть Жана Соважа, сейчас же, немедленно, быть рядом с ним, ухаживать за ним, спасти его, если он ранен. Она будет держаться вблизи от него, будет сражаться бок о бок с ним, если это понадобится. Разве женщины не бывали солдатами? И она уже упрекала себя, зачем отпустила его одного без себя. Нечего было слушать ла Виолетта, который уговорил ее скрыться в центре города и отодвинуться подальше от застав, где на карту военного счастья в данный момент ставились вся Франция, французы и их судьба.

Огюстина встала, полная решимости.

Она хотела идти, но юбка не пустила ее: маленькие ручки крепко вцепились и не пускали ее. Это были ее дети, которые сквозь дрему тесно прижимались к ней. Один из мальчиков открыл глаза.

– Мамочка, не уходи! – сказал он. – Не оставляй нас одних, я боюсь. А где папочка?

– Он сейчас придет, моя крошка! – ответила Огюстина, склоняясь к ребенку и целуя его. – Надо быть умником и спать. Смотри, какой умник брат!

Она начала нежно укачивать крошку, положившего свою головку к ней на руки, и ласками и поцелуями заставила его заснуть. Вскоре мальчик опять задремал.

Когда дыхание спящего ребенка стало легким и почти незаметным, что свидетельствовало о глубоком сне, то мать осторожно снесла его на кровать. Там она положила его рядом с братом и вышла на цыпочках из комнаты, осторожно затворив за собой дверь.

Огюстина попросила соседку посмотреть за детьми и успокоить их, если они проснутся и расплачутся, и сказала, что скоро вернется обратно.

На часах ратуши было половина пятого. По улицам сновала большая толпа, которая сходилась в небольшие группы, откуда раздавались угрожающие возгласы. Огюстина хотела пройти к заставе Клиши и пыталась понять, что так волнует эту толпу. Но никто не слушал ее вопросов и не отвечал.

Уже с шести часов утра на всех заставах Парижа шел ожесточенный бой, и последний час геройского 30 марта должен был стать последним часом империи. Дурные вести с громадной скоростью распространялись по городу. У всех на устах были горькие слова о понесенных поражениях, причем значительность их и количество мертвых и раненых сильно преувеличивались толпой. Курьеры летели один за другим. То и дело проносили раненых. Всем становилось ясно, что наступил конец, если только не подоспеет Наполеон.

Отъезд Марии Луизы вырисовывался теперь в своем истинном свете. Это было предательством, недостойной подлостью! Она не смела оставлять Париж на произвол судьбы; эта распутная, вероломная австриячка не имела права обрекать столицу на грабежи и насилия вражеского нашествия. Как-никак, а она была дочерью австрийского императора; ее отец находился в числе прочих завоевателей; будь она в Париже, так союзники не осмелились бы обречь столицу на разгром, а ее бегство отдавало теперь население во власть всем случайностям приступа!

И тех, кто содействовал этому бегству, тоже честили на всех перекрестках.

30 марта, перед рассветом, Мармон выступил на свои позиции из Шарантона. Жозеф с братом Жеромом с Монмартрских высот наблюдали за движениями войск. Войска Мармона обогнули Париж у Сен-Манде и Шаронны и утвердились на высотах Менильмонтана и Бельвиля. Но сейчас же неприятель атакой за атакой повел решительное наступление на французов и заставил их отступить к Пре-Сен-Жервэ. Как ни храбро сражались французы, но они уступали по численности неприятелю, да и терпели недостаток в артиллерии. Кроме того они не успели как следует отдохнуть. Поэтому куда ни обращал взор Мармон, он везде видел успехи союзных войск. При Шаронне и Менильмонтане союзники на скорую руку выдвинули свои батареи и стали осыпать французов ядрами, из которых некоторые стали попадать даже в самый Париж.

Тем временем и короли Жозеф и Жером очутились в опасном положении. Император Александр, который не только следил, но и руководил всеми действиями союзников под Парижем, приказал графу Ланжерону взять во что бы ни стало Монмартр. Увидев подступавшую грозную щетину войск, а также выдвигаемую грозную артиллерию союзников, против которой Монмартр мог выставить только семь пушек, Жозеф, опасаясь попасть в плен, поспешно оставил со свитой Монмартр. Он видел теперь, что дальнейшее сопротивление бесполезно и может только нанести ущерб Парижу. Поэтому он начал немедленно подготавливать сдачу. С этой целью он написал графу Молэ, обер-прокурору, следующее письмо:

«Благоволите, Ваше Сиятельство, предупредить министров, что по обстоятельствам момента следует выехать из города вслед за императрицей. Предупредите сенаторов, членов государственного совета» и т. п.

В то же время он послал своего флигель-адъютанта, генерала Штрольца, к Мортье и Мармону, которых уполномочивал вступить в переговоры с неприятелем о сдаче Парижа.

Маршалы Мармон и Мортье не согласились сейчас же капитулировать и, несмотря на недостаток оборонительных средств, продолжали геройски защищаться. Но все их упорство не привело ни к чему. Несмотря на безгранично отважную борьбу учеников ветеринарного института, Сен-Мор и Шарантон были взяты; Берси уже не мог держаться; Венсен, где львами дрались ученики политехнического института, был занят вюртембергскими войсками.

Все было напрасно – союзные войска шаг за шагом оттесняли французов и приближались к Парижу. Красавцу-городу грозило неминуемое разрушение, так как неприятельские ядра все чаще залетали туда. И, не видя иного исхода, Мармон принужден был воспользоваться данным ему Жозефом разрешением.

Император Александр собирался отдать гвардии приказание вступить в бой и решительным натиском довершить победу, когда к нему явился французский офицер, сказавший:

– Маршал Мармон просит прекратить военные действия и условиться о перемирии.

– Соглашаюсь на просьбу вашего маршала, – ответил император, – я прикажу остановить сражение, но с условием немедленной сдачи Парижа; иначе к вечеру не узнают места, где была ваша столица!

Император приказал затем флигель-адъютанту Орлову ехать к маршалу Мармону и заключить с ним предварительные условия. Подъехав к передовой цепи, Орлов увидал там какого-то генерала, который с обнаженной шпагой в руках ободрял утомленные войска; это и был сам Мармон.

– Я герцог Рагузский, а кто вы? – спросил его Мармон.

– Полковник Орлов, адъютант русского императора. Его величество хочет спасти Париж.

– В этом состоит и мое единственное желание, иначе нам ничего не останется, как умирать здесь. Какие ваши условия?

– Прекратить военные действия, французским войскам войти в заставы и тотчас назначить уполномоченных договариваться о сдаче Парижа.

– Согласен. Герцог Тревизский и я, мы поедем к заставе ла Вилетт для переговоров. Итак, к делу! Скажите, чтобы союзники перестали стрелять. До свидания!

По возвращении Орлова государь велел графу Нессельроде ехать к маршалам для заключения мира. С ним отправились Орлов и адъютант Шварценберга, граф Пар. Кроме того, сейчас же во все стороны разослали офицеров с приказанием прекратить пальбу. Но войска, ожесточенные упорным сопротивлением французов, очень неохотно повиновались, и окончательно сдержать их было довольно трудно. Кроме того, войскам, шедшим на приступ Монмартра, не успели доставить приказание прекратить враждебные действия, и громовое «ура» овладевших Монмартрскими высотами солдат долетело до ушей парламентеров, заседавших в маленьком кабачке «О Пти Жардинэ» у заставы ла Вилетт.

Слухи о начавшихся переговорах быстро облетели население и привели его в то состояние крайнего возбуждения, которое заметила Огюстина, выйдя на Гревскую площадь. По улицам бежали женщины и дети, плачущие, объятые страхом. Часть мужчин готовила на скорую руку носилки и отправилась за ранеными, причем в частных квартирах устраивали перевязочные пункты, другие же гневно говорили о том, что сдача невозможна, что бой должен быть перенесен на улицы Парижа, что каждый дом должен стать батареей.

Среди всей этой растерянности, отчаяния, страданий за родину и нацию личная забота Огюстины казалась слишком мелкой и незначительной. И бедная женщина окончательно потеряла голову: она даже не помнила теперь, зачем вышла на улицу. Ее личное горе растворилось в общем страдании народа.

Она забыла о Жане Соваже, ла Виолетте и дорогом усопшем Сигэ, мысль о котором неотступно преследовала ее весь день. И, не стараясь уже пробраться к застав. Клиши, где сражались Соваж и ла Виолетт, Огюстина бросилась домой, к детям. Но дома ее поджидала новая драма.