Дочь понтифика - Дарио Фо Страница 29

– Нет, нельзя! Я заразный!

В комнату входит женщина с тазиком и полотенцами.

Лукреция спрашивает:

– Что вы принесли?

– Я служанка. А это холодная вода.

– Очень хорошо, дайте мне.

Она берет одно из полотенец, смачивает в тазу и кладет на лоб больного. Пьетро блаженно стонет.

Лукреция проводит ладонью по его груди и всплескивает руками:

– Да он весь в поту!

Служанка пожимает плечами:

– Еще бы не в поту – лихорадка.

– Но так нельзя, в комнате холодно. У вас здесь есть жаровня?

– Да, внизу. Сейчас притащу.

Через минуту жаровня принесена.

Лукреция говорит:

– Надо его раздеть, – и откидывает с больного одеяло.

– Донага?

– Разумеется. И как следует обтереть. Нельзя же ему лежать мокрым. Помоги-ка!

– Как изволите, – и они принимаются обтирать его полотенцами.

Лукреция чуть не плачет:

– Боже мой, он выглядит хуже святого Себастьяна… Ну вот, теперь сухой.

Служанка пожимает плечами:

– Но ненадолго. Скоро станет таким же мокрым. Лихорадка есть лихорадка.

– Ничего. Поступим как с детьми, у которых высокая температура.

– При чем здесь дети?

– У тебя их сколько?

– Двое.

– И что ты делаешь, когда они температурят? Не отвечай, я знаю: прижимаешь их груди.

– Точно.

– Вот и я сделаю то же, – с этими словами Лукреция сбрасывает платье, мигом забирается к Бембо в кровать и приказывает служанке: – Поди прочь и проследи, чтобы никто к нам не заходил.

Бембо свертывается калачиком:

– Как холодно! Я весь дрожу…

– Скоро согреешься, я обещаю. Прижмись ко мне… Еще крепче…

Косая с косой входит в дом без стука

Летом, когда Рим охватывала жара, папский двор обычно переезжал на свежий воздух в Альбанские горы[33]. Но в августе 1503 года Александр VI по разным причинам решил остаться в Ватикане. В этом не последнюю роль играла политическая ситуация: неподалеку Франция сражалась с Испанией за Неаполитанское королевство, а это настоятельно требовало высочайшего присмотра.

Понтифику сравнялось уже семьдесят два. Зной мучил его, и вот однажды он, чтобы прохладиться, отправляется вместе с Чезаре и несколькими ближними прелатами на римские холмы в гости к кардиналу Адриано Кастеллези ди Корнето. Легкое застолье с ледяным белым вином. Звон хрустальных бокалов.

Звяк – и один из присутствующих сползает с кресла, потеряв сознание. Александр VI бросается на помощь, но тоже падает без чувств. Следующий – Чезаре; пытаясь удержаться на ногах, он хватается за хозяина дома и тащит его за собой на пол, сотрясаясь от неудержимой рвоты. Ясное дело – отравление.

Потерпевших отвозят обратно в Ватикан. Происшествие решают хранить в глубокой тайне, но слухи распространяются неудержимо. В ответ возникает официальная версия: приступ малярии. Однако не совсем понятно, как это он сразил всех одновременно.

Более осведомленные лица говорят о печальном недоразумении. Якобы отравить собирались только хозяина дома, кардинала Кастеллези, но яд для верности насыпали в несколько бокалов, а они по оплошности попали не в те руки. Коллизия, хорошо знакомая нам по сюжетам столь популярной в те времена комедии дель арте, только в ролях Панталоне и Скарамуччи – понтифик и его любимый сын.

Гротескный фарс продолжается. Объявлено, что здоровье Александра VI идет на поправку, а Чезаре безнадежен. И что же? Вечером 18 августа 1503 года, через тринадцать дней после винного происшествия, папа в тяжелой агонии испускает дух в покоях на первом этаже дворца. Сын, напротив, обретает силы, спускается из своей спальни, расположенной на втором, и, обняв бездыханное тело, разражается горькими рыданиями, но вскоре успокаивается и кричит верным челядинцам: «Быстро! Выносите золото, серебро, драгоценности! Их тут на триста тысяч дукатов по меньшей мере!»

Сказано вовремя: как и полагается в балаганном представлении, прислуга уже начала растаскивать всё, что плохо лежит.

Ночью никто не дежурит у изголовья усопшего. Утром тело укладывают в гроб, облачив в шитые золотом одежды и тяжелую мантию. Домовину воздвигают на катафалк.

Но покойный опять остается один: приставленный к траурной колеснице караул разбредается по папским покоям, подбирая то, что не успели утащить другие.

Тем временем лицо понтифика пошло темными пятнами, из раскрытого рта показался черный язык, тело стало пухнуть – да так, что стало ясно: гроб будет не закрыть. Тогда с трупа сняли массивную мантию, а поскольку этого оказалось недостаточно, надавили как следует – и кончено дело[34].

Три римских встречи

Мы, конечно, не забыли, что по условиям брачного контракта с феррарским герцогом Лукреция лишилась возможности общаться и даже видеться с малолетним сыном от предыдущего брака. Все эти годы она честно соблюдала жестокий пункт договора, но не переставала помнить о ребенке и корить себя за то, что оказалась столь дурной матерью. Теперь же, отправляясь в Ватикан на похороны, Лукреция, несмотря на взятое когда-то обязательство, твердо решила первым делом встретиться с маленьким Родриго.

Она гнала коня, почти не делая остановок. Приехав в Рим, узнала, что ребенок в сопровождении няньки отправился на поля, окружающие Колизей. Лукреция немедленно устремилась туда и увидела аккуратного мальчика, неспешно рысящего на пони по зеленой траве.

Подъехала, спешилась:

– Привет, малыш, ты меня узнаешь?

– Нет, синьора. Ассунта говорит, что я не должен разговаривать с незнакомыми людьми.

– Что ты, солнышко, я не чужая, я твоя мама!

– А мне говорили, она умерла.

– Умерла?! О боже, что я натворила! Не хочешь ли ты все-таки меня обнять?

– Совсем не хочу, синьора. Наверное, вы приняли меня за какого-то другого мальчика. Вон идет Ассунта, мне надо к ней.

Родриго пришпоривает своего пони и уезжает.

Лукреция, глотая слезы, едет прощаться с отцом.

Первым, кто встретился ей в Ватикане, был брат Чезаре, спускавшийся по дворцовой лестнице.

Он преградил сестре дорогу:

– Не стоит тебе туда ходить. Смерть так исказила облик отца! Лучше, если в твоей памяти сохранится прежнее лицо. И вообще, уезжала бы отсюда. В городе неспокойно: о нас, Борджиа, черт-те что болтают.

Чезаре разворачивается и исчезает из вида.

В полном одиночестве бродит Лукреция по залам Ватикана, едва понимая, где находится. Перед глазами неотступно стоят ее отец и сын – два любимых человека, навсегда потерянных. Наконец она садится на скамью у одного из входов во дворец и безнадежно вздыхает. Вдруг кто-то берет ее за руку. Она в испуге вглядывается и, узнав свекра, Эрколе д’Эсте, молча бросается ему на грудь. Плачет навзрыд. Потом, вытирая слезы, произносит:

– Благодарю, благодарю вас, синьор.

– О! – улыбается герцог. – За что же?

– Вы единственный из сильных мира сего, кто приехал сюда в эти скорбные для меня дни.

– Как же могло быть иначе? Ведь я люблю вас.