Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок Страница 3

Пока на улице стоят такие морозы, мне ничего не остается, как весь день отсиживаться в избе, играть на полу, томиться на лавке у окна, рассматривая морозные узоры на стеклах, щепать лучину около железной печки или просто валяться на полатях.

Из всех мест в нашей избе мне почему-то больше всего нравится сидеть под кроватью. Залезешь туда да и смотришь из-за занавески на то, что у нас делается в доме. Из-под кровати все выглядит в избе как-то по-особенному. Вот открылась дверь, и из сеней врывается сначала белый холодный пар и медленно стелется по избе. А потом появляются чьи-то ноги в валенках. Они потоптались немного у порога, потом подошли к железной печке и тут остановились. И я знаю, что это пришел домой тятенька, что он стоит сейчас у печки и сдирает со своей бороды сосульки, которые намерзли у него, пока он ездил в Шерегеш за дровами. Сосульки с шипением падают одна за другой на раскаленную печку, а тятенька стоит рядом да рассказывает о том, какой большой снег нынче в Шерегеше и как трудно было сегодня протаптывать дорогу к дровам.

А вот вошли чьи-то сагыры и тоже потоптались у порога, потерли себя немного о половик, а потом раздался мамонькин голос: «Ты чего же это, Чуня, сидишь да сидишь за своей прялкой? А кто за нас коров погонит на речку поить?..» И тут, через некоторое время, мимо меня пробегают в сени Чунины валенки. И я понимаю, что это Чуня побежала поить на речку нашу скотину.

А под кроватью у нас много всякого добра. Зимой, особенно в морозы, все ходят в валенках, а свои сагыры бросают под кровать. А иногда туда затешется невзначай с печки старый валенок. И вот они лежат там вместе в полутемноте, и большой сагыр с согнутым морщинистым голенищем и с задранным кверху носом вроде что-то шепчет лежащему около него дырявому валенку. Того и гляди, сговорятся да и пойдут ходить вместе по избе.

Иногда отец принесет в избу два-три хомута для починки и тоже бросит их под кровать. Один хомут красивый, с крашеными клешнями, с кожаным подхомутником, с сыромятной супонью. И шлея у него тоже кожаная, с красивыми кистями и вся изукрашена медными бляшками. Одни бляшки крупные, другие помельче, одни совсем новые, а другие тусклые и потертые.

Второй хомут уже похуже. Он хотя и с кожаной шлеей, но эта шлея изорвана и починена в разных местах. А третий хомут уж совсем плохой, с холщовым подхомутником и веревочной шлеей. И надевают этот хомут на уросливую кобыленку, когда едут в Шерегеш за крежником.

А хороший хомут тятенька надевает на нашего Гнедка. Наденет, запряжет в выездной коробок и поставит под окнами у ворот. И вот стоит наш Гнедко такой нарядный, как именинник. Шлея на нем вся изукрашена и блестит, дуга с колокольцами. Садись и поезжай в гости к кому надо.

Еще я люблю лежать на полатях… Лежишь и смотришь оттуда, сверху. И вес видишь в избе как на ладони — что делает мамонька, что делает Чуня, что делает бабушка… Иногда придет к нам тетка Марья али тетка Анисья и поведут с мамонькой да с бабушкой разговор о хозяйстве али насчет здоровья. А бывает, что и обо мне начнут говорить. Как я да что я… Если они хвалят меня за что-нибудь, тут я посматриваю на них сверху да ухмыляюсь. Если же начнут за что-нибудь ругать да журить, тут я сразу прячусь на полатях в самый уголок. Сижу да помалкиваю. Пусть себе ругаются.

А подполье наше я знаю пока еще плохо. Я бывал, конечно, там, но или с мамой, или с бабушкой. Они спускаются туда всегда или с лампой, или со свечой. Подполье пугает меня своей таинственной темнотой. А недавно я свалился в него нечаянно, когда бабушка отошла куда-то по делу. С перепугу я орал благим матом. Да и как не заорать, когда полетишь кувырком вниз, в темную яму, а потом сообразишь, что ты попал в то самое подполье, в котором живет дедушко-суседушко.

Пока я сидел и ревел там, дедушко-суседушко не подавал никаких признаков присутствия. Может быть, на этот раз его не было дома, а может быть, он сам был испуган моим ревом. Вообще же дедушко-суседушко имеется у нас в каждом доме, и живет он у всех в подполье. Каждую ночь он выходит оттуда, прячется в разных темных углах, главным образом под печкой, устраивает разные каверзы хозяйкам, пугает непослушных ребятишек.

У нас дедушко-суседушко тоже очень часто дает о себе знать. Когда вечером я, вопреки увещаниям бабушки, упорно не хочу засыпать, вдруг ни с того ни с сего то резко скрипнет половица, то послышится тяжелый вздох в темном углу, то кто-то начнет царапаться над потолком. А один раз, когда я куражился над бабушкой, вдруг взбесилась наша кошка. Сначала она стала пронзительно урчать и мяукать на печке, потом с шумом спрыгнула на пол и стала метаться по избе. Тогда бабушка открыла скорее дверь, и кошка как пуля вылетела в сени.

В таких случаях я сразу соображаю, что все это значит, накрываюсь с головой и стараюсь скорее заснуть.

Но больше всего я боюсь в нашем доме боженьки. По правде говоря, его я боюсь даже больше, чем дедушки-суседушки. Дедушко-суседушко живет в темном подполье, прячется под печкой и по темным углам и дает о себе знать только по ночам. Боженька же живет у нас на самом видном, на самом почетном месте — в переднем углу на божнице, где стоят несколько старых, почерневших от времени икон.

Если дедушко-суседушко чаще всего только пугает баловных и уросливых ребятишек, а на самом деле ничего плохого им не делает, то боженька старается непременно сделать каждому парнишке какую-нибудь пакость. От него ни днем, ни ночью нигде не спрячешься — ни под столом, ни под кроватью, ни на печи, ни на полатях… Чуть что сказал или сделал неладно, он уж со своей божницы все видит и, конечно, все слышит. Мало того, он все знает, если ты даже только подумал что-нибудь не так, как надо. Моя бабушка все время старается держать меня в страхе божьем и с утра до вечера грозит мне за все мои провинки и проступки божьим наказанием. Не успеешь еще как следует проснуться, а она уж наставляет: «Не балуй! А то боженька… Не бери без спросу! А то боженька… Не ругайся! А то боженька… Не делай того, не позволяй себе этого!..» Даже думать надо с оглядкой на боженьку. Поначалу мне грозили тем, что боженька непременно стукнет меня за первую мою провинность камешком по головушке. А когда я немного подрос, мне объяснили, что теперь я, слава богу, уж не маленький и должен сам понимать, «что к чему». Теперь боженька — втолковывали мне — не будет больше стукать тебя камешком по головушке, а станет карать за всякую провинность по-особому, сообразуясь с твоей виной. Все несчастья, которые время от времени происходят со мной, все это, оказывается, от боженьки. Порезал ножом палец — значит, так и надо, значит, боженька за что-то наказал тебя. Всадил в ногу занозу — опять же неспроста — провинился в чем-то перед ним. Зашиб себе колено, разбил нос, свалился в подполье — сам во всем виноват, не угодил чем-то ему, милостивцу. И я со страхом всегда смотрю на нашу божницу, где живет у нас боженька. Мало ли что он может вытворить. Жить-то живи, да оглядывайся.

Не только я, но и бабушка, и тятенька, и мамонька, и Конон, и Чуня — все у нас, каждый по-своему, боятся боженьки и молятся ему. Сильнее всех боится его наша бабушка. Утром, когда я еще дрыхну в постели, она уж просит его отпустить ей все ее вольные и невольные провинности. В течение дня она несколько раз упрашивает его помочь ей хоть немного по хозяйству. Но боженька не очень-то прислушивается к ее просьбам, и бабушке приходится каждый день убеждаться в том, что она опять его чем-то прогневила. И ей все время приходится расплачиваться за это. То нечаянно разобьет за столом чашку, то опрокинет в подполье крынку сметаны, то забудет в сенях кусок мяса и его утащат собаки. А бывают дела и похуже. Нынче летом у нас в табуне волки задрали жеребеночка. А потом, во время грозы, молнии ударила на гумне прямо в зарод соломы. Зарод сгорел. Гумно и ригу отстояли. «Спаси, восподи, и помилуй!.. — все время твердит теперь бабушка. — За грехи за наши карает нас. Прогневили его, милостивца!»

Но вот мороз немного сдал, и я собираюсь на улицу. На меня, как на взрослого, надевают катанки, шубу, крепко-накрепко затягивают опояской, водружают на голову большую шапку, а на руки теплые рукавицы. После того как бабушка окончательно уверилась, что я еле двигаюсь и еле дышу, надежно упакованный в шубу, в катанки и в рукавицы, она осторожно выталкивает меня из избы и спокойно закрывает за мной дверь. Теперь я остаюсь один в холодных сенях и начинаю внимательно осматриваться.

Сени у нас невелики. С одной стороны в них кладовка, в которой имеется несколько полок с горшками, туесками и деревянными корытцами для соли, крупы и печеного хлеба. На полу в кладовке несколько кадушек и большой окованный сундук с нашей лопатью и маминым холстом.

Против кладовки — лестница на подволоку. Около лестницы — скамейка с опрокинутыми ведрами, а под нею лежит крашеное коромысло. На стене висят три ружья и большая собачья доха, в которой тятенька ездит в тайгу за дровами.