Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок Страница 4

И почти всегда лежат здесь на полу то один, то два топора. Иногда один из них берут в амбар нарубить мяса хозяйкам и после приносят его обратно. Теперь топор покрыт крошками мяса. Они крепко примерзли к нему и выглядят очень аппетитно.

А на дворе собаки — Кучум, Полкан, Пестря. Собаки у нас хорошие, ласковые. Только их почему-то никогда не пускают в избу. Даже в сени. Утром они крутятся на крыльце и ждут, когда хозяйки вынесут им по ломтю хлеба. А сени открыты, и там у дверей, на самом виду, лежит этот топор с аппетитными крошками мяса. И вот Пестря, в нарушение принятого порядка, осторожно крадется в сени, чтобы слизнуть их. Но как только он коснулся… Тут-то его язык моментально и примерз к железу. И наш Пестря оказался как в капкане. Но он не рвется, не мечется, не лает, а смирнехонько стоит, уткнувшись мордой в топор. И только жалобно повизгивает. Кучум и Полкан видят, что Пестря попал в беду, и смотрят на него с крыльца. Но в сени не лезут. Понимают, что им ходить туда не полагается.

И в этот момент я как раз выхожу из избы и вижу в сенях Пестрю. Поначалу мне непонятно, почему он уткнулся мордой в топор и повизгивает. Но потом я соображаю, что случилось с Пестрей, но не знаю, как ему помочь. И тут как раз вышла из избы бабушка. Она сразу же увидела Пестрю у топора и почему-то сильно рассердилась.

— Ах ты, паршивец! — закричала она и схватила с пола коромысло. — Топором-то мясо рубим на еду, а он опять его запоганил!

И бабушка огрела Пестрю коромыслом. Бедный Пестря с визгом бросился в открытые двери, с кровью оторвав свой язык от топора. А бабушка как ни в чем не бывало положила коромысло под скамейку и пошла во двор по своим делам.

Я остаюсь в сенях один. Но теперь все мои мысли сосредоточены на Пестре. Глупый, глупый Пестря… Не понимает, что нельзя облизывать крошки мяса на топоре. Теперь лежит где-нибудь под амбаром с ободранным языком да воет. Я еще раз гляжу на заиндевевший топор на полу, и меня начинает занимать мысль о том, почему все-таки этот топор схватил Пестрю за язык? А что, если мне лизнуть его? Неужели и меня он тоже схватит?

И вот я нерешительно подхожу к топору, наклоняюсь и вижу на нем крошки мяса и лафтаки от Пестриного языка. Наконец я отдумываю лизать топор и решительно направляюсь из сеней на крыльцо. Но тут мое внимание привлекает замочная скоба на дверном косяке. Она тоже железная и, подобно топору, вся покрыта мелким белым бисером изморози. «Лизну ее!» — решаю я и осторожно, самым кончиком языка, прикасаюсь к скобе. И сразу кто-то невидимый чем-то холодным схватил меня за язык. Поначалу я не сообразил еще, в чем дело, и хотел отодрать язык от скобы. Не тут-то было. Тогда я начинаю орать благим матом, и из избы выскакивает перепуганная Чуня. Увидев меня прикованным к дверной скобе, она кричит:

— Не рвись! Не болтай головой-то! Не шевелись, а то сдерешь всю кожу. Дыши на нее! Дыши, говорю! Железо согреется и отпустит.

Тут Чуня сама начинает усиленно дуть на скобу. Глядя на нее, я тоже с ревом изо всех сил дышу. И действительно, через некоторое время скоба нагрелась и отпустила язык.

После этой оказии Чуня сразу же увела меня в избу, и я долго хнычу там, слушая назидания бабушки:

— Ишь ведь, что удумал. Железную скобу на морозе лизать. А того не понимаешь, что язык мог себе отморозить. Будешь потом картавить, вроде Ефимушки Крысина.

Тут бабушка ловко передразнила, как наш сосед Ефим Крысин покрикивает на своих ребятишек:

— А вот я вас выдеу как следует, чейтенята! Пьямо мочи никакой с вами нет. Вайнаки!

— А он что? Тоже скобу в сенях лизал? — сквозь слезы спрашиваю я бабушку.

— Так же, вроде тебя. Вышел зимой — маленький еще был — в сени да и лизнул ее, проклятую. Ну, она его сразу и прищемила. Он туды-сюды, а она никак. Держит его за язык-то. Он орать. А она его держит. А матери-то в избе не было. Видать, ушла куда-то по хозяйству. Пока-то она пришла домой, отогрела эту самую скобу, язык-то у него и испортился. Так с тех пор и картавит. Вот оно что бывает, когда старших-то не слушают.

Потом мне не раз еще приходилось наблюдать подобную историю с Пестрей. Выйдешь в сени, а он, бедняга, стоит над топором с прихваченным языком и жалобно взвизгивает. И почти каждый раз кто-нибудь бьет или пинает его.

А мне жаль Пестрю. Тятенька, я знаю, его не уважает. Кучума и Полкана он держит на медведей и на волков. Они — собаки огромные, злые и гордые. Они никогда не полезут в сени облизывать мясные крошки. А Пестря какой-то глупый. Его взяли щенком у дяди Ильи на белку. Кормили его, растили… А он на белку не пошел. И вообще, уродился какой-то бестолковый. Когда на охоте надо лаять, он не лает, а когда надо молчать, тогда он начинает бубнить на всю тайгу. И дома — придет чужой человек или бродяжка какой, Кучум и Полкан готовы их задрать. А Пестря — наоборот — ластится. Сколько раз били его за это, а он все никак не поймет, что любить чужих не полагается.

А скобу лизать на морозе я все-таки научился. Как-то в трескучий мороз решился и опять лизнул ее. Не сразу, конечно, решился. Поначалу долго ходил по сеням, все на нее посматривал. А потом лизнул. Ну, она, конечно, тут же схватила меня за язык. Но теперь я испугался самую малость и начал изо всей силы дышать. Через некоторое время скоба действительно меня отпустила.

Потом я много раз пробовал: лизну ее и как бы жду чего-то, как Пестря над топором. Только не тявкаю. А потом отогрею железо, оно меня и отпустит. Вскоре лизать эту скобу мне стало уж неинтересно. Идешь мимо, а она вроде смотрит на тебя и ждет, чтобы ее лизнули. А я посмотрю на нее, на крупинки изморози на ней, и иду себе мимо на крыльцо, а там уж на двор.

Глава 2 БРОДЯЖКА

Но вот прошла яркая, шумная и многоцветная троица, и наступили петровки. Весенние работы уже закончены, а сенокос еще не подошел. Природа в торжественном уборе. Все цветет и зеленеет. Заморенная за зиму скотина с утра до ночи отъедается на выгоне. А люди, как всегда, заняты работой. Одни загодя готовятся к сенокосу — делают вилы, грабли, приводят в порядок косы, другие гнут березовые полозья для саней, третьи вьют веревки, вожжи, арканы.

Словом, все заняты делом. Мы тоже стараемся не отставать от взрослых. С утра я бегу к своим соседям — Спирьке и Гришке, чтобы вместе с ними пойти на речку посмотреть, как там наша Чуня отбеливает на лугу холсты, которые мама выткала зимой.

Через несколько минут я уже с гиком скачу на паре лихих коней. Спирька в моей упряжке коренной. Он бежит крупной рысью, позванивая надетыми на шею шеркунцами. А Гришка подпрыгивает рядом, изображая лихого пристяжного.

Мы бодро выбегаем на берег нашей речки. Перед нами мельничий пруд. За прудом большой зеленый луг, на котором пасутся гуси. На нем же бабы отбеливают холсты. А по берегу, со стороны деревни, виднеется несколько низеньких бань. И тут я замечаю, что из нашей бани вьется тонкий дымок.

«Странно, — соображаю я, — мы топим баню только по субботам. Мамы дома нет, Чуня на речке, бабушка вываривает свои кадки для огурцов. Кто бы мог топить сегодня нашу баню? Может быть, посмотреть?»

Наша баня, как все деревенские бани, устроена «по-черному». Это крытый четырехстенный сруб без окон, без запоров. Когда в бане топится каменка — огромная, грубо сложенная из булыжника печь, дым выходит через дверь и через маленькую квадратную отдушину в стене, рядом с дверью. Когда каменка достаточно прокалится, баню «кутают» — промывают пол, скамейки, полок, заливают непрогоревший уголь и тщательно проветривают. После дверь закрывают, а отдушину затыкают куделей. И можно идти мыться…

Мы с гиком и звоном подбегаем к бане. После некоторого колебания я открываю дверь и сразу же испуганно закрываю ее. В бане какой-то чужой человек с длинной седой бородой. На его лбу я разглядел широкий багровый рубец, который придавал ему какое-то суровое, страдальческое выражение.

— Кто это? — шепотом спросил меня Спирька.

— А я знаю? — так же шепотом ответил я.

— Пойдемте отсюда. Я боюсь его, — заныл Гринька.

Мы осторожно отошли от бани и стали издали наблюдать. Через некоторое время неизвестный вышел из бани. Он поглядел сначала на солнце, как бы желая поточнее определить время, а потом долго смотрел в сторону Шерегеша.

Мы тоже стали смотреть на Шерегеш, но ничего там не увидели, кроме легких перистых облаков, тянувшихся над его высокой вершиной.

Вдруг человек резко повернулся и, как нам показалось, направился в нашу сторону.

— Пойдемте домой, — снова заныл Гринька.

Мы не менее Гриньки боялись встречи с неизвестным стариком и побежали домой. Через две-три минуты, возбужденный и запыхавшийся, я врываюсь к себе во двор и нахожу бабушку около погреба. Она сидит на скамейке возле большой кадки, в которую только что спустила несколько докрасна накаленных в печи камней. Вода бурлит и клокочет. Так у нас вываривают кадки для засолки огурцов и греют воду в бане для мытья.