Рихард Вейфер - Данте Страница 3

Знакомство России с поэзией Данте началось в конце XVIII — начале XIX в. Первые поэтические переводы из «Комедии» принадлежат А. С. Норову, Н. А. Катенину, С. П. Шевыреву. Высоко ценили поэзию Данте А. С. Пушкин, В. Г. Белинский, А. И. Герцен. Первый русский перевод «Ада» Ф. Фан-Дим (прозой) вышел в 1842 г.; в нем удачно передана экспрессивность подлинника. Лучший в XIX в. стихотворный перевод «Комедии» Д. Минаева, несмотря на тяжеловесность, не утратил своего значения и поныне. Лучший перевод в XX в. — М. Лозинского (1945), которому удалось передать стилистическую пестроту поэмы, образность и поэтичность.

Книга первая

КОЩУНСТВЕННАЯ ВРАЖДА В СВЯТОЙ ГОД

О гнев безумный, о корысть слепая,Вы мучите нас краткий век земнойИ в вечности томите, истязая![1]

ПАЛОМНИК

Состоятельные флорентийские купцы, самолично сопровождавшие верхом свои груженные богатым товаром фургоны (ибо никогда нельзя было чувствовать себя в безопасности от кишащего повсюду обнаглевшего воровского отродья), не переставали дивиться непривычному оживлению, которое царило в тот день на дороге, соединявшей Пистойю с Флоренцией. Погожий февральский денек наконец-то выманил из своих домов тех, кто, кляня ненастье последних дней, откладывал Скрепя сердце неотложные дела, ждавшие в ближайшей деревне или в соседнем городе, и все они высыпали на дорогу, наполнив ее необычным шумом и многолюдьем. Кое-кто гарцевал на резвом коне, кто-то трусил на усталом, заезженном муле, однако большинство предпочитало двигаться пешком — по примеру первых апостолов.

Эти рыцари проселочных дорог шествовали с тем же достоинством и с той же набожностью, что и первые провозвестники христианского учения; их истовые молитвы и беззаботные песнопения служили как бы немым укором тем богатым купцам, которые, презрев слова Спасителя во время Нагорной проповеди[2], собирали «сокровища на земле, где моль и ржа истребляют их», стремясь, однако, передать накопленные богатства в наследство сыновьям и дать за дочерьми достойное приданое. Тем же нерадивым простакам, которые надеялись попасть в Царствие Небесное, уповая на одни только молитвы и песнопения, и предоставляли заботиться о хлебе насущном другим, не было никакого дела до трудов и забот, до риска и опасностей, подстерегающих торговое сословие!

В конце концов и недоумевающим купцам стало понятно, отчего это такая знакомая дорога выглядит намного оживленнее, чем обычно. Папа Бонифаций VIII провозгласил год от Рождества Христова 1300-й «священным». Во всех церквах духовенство извещало прихожан, что всякий, кто именно в этом году совершит паломничество в Рим и посетит пятнадцать дней кряду базилики Святого Петра и Святого Павла (для самих же римлян этот срок был увеличен вдвое), получит после предварительной исповеди полное отпущение грехов у святого отца. Поэтому многие и поспешили воспользоваться столь исключительной возможностью, ибо очередной святой год призван будет осчастливить человечество ровно через сто лет. Как раз в это время в Риме оказались несколько добрых приятелей родом из Флоренции. Вернувшись домой, они просто захлебывались от восторга, рассказывая землякам о великолепном зрелище, которое им довелось увидеть. Можно ли было забыть, как сам святой отец торжественными ударами молота вскрыл замурованные прежде святые врата собора Святого Петра и воодушевление, охватившее всех присутствующих, когда Папа в сопровождении высшего духовенства величаво прошествовал в храм под перезвон колоколов и звуки органа!

— Ловкие дельцы эти римляне! — откровенно признавались флорентийские торговцы, когда поблизости не было посторонних. Ведь для папской казны, да и для всего Рима, новоявленный «юбилейный год» сулит то же самое, что предрекли египетскому фараону увиденные им во сне семь тучных коров и столько же колосьев, гнущихся под тяжестью зерен[3].

Впрочем, не все паломники, оказавшиеся на дороге между Пистойей и Флоренцией, стремились в Рим. Один из них, с тоской поглядывающий на юг в надежде как можно скорее увидеть купол баптистерия Сан Джованни, спешил во Флоренцию. Во время долгих странствий по Испании, Южной Франции и Италии он нередко вспоминал о родном городе на Арно, о заждавшейся дома жене и теперь предвкушал новое свидание с издавна привычным тосканским пейзажем, с этим великолепным Божьим садом[4].

Утомившись от долгого пребывания под жарким весенним солнцем, странник снял с головы широкополую пилигримскую шляпу, откинул капюшон и полой своего коричневого одеяния утер пот с высокого лба. Длинный посох он прислонил к себе, потом поднес ко рту подвешенную к поясу выдолбленную тыкву, служившую походной флягой, и принялся медленно пить нагревшуюся на солнце ключевую воду.

— От души желаю насладиться хорошим вином! — услышал он у себя за спиной чей-то голос.

Паломник пропустил мимо ушей насмешливое пожелание и, лишь утолив жажду, вернув на прежнее место импровизированную флягу, опасаясь пролить хотя бы одну каплю ее содержимого, обернулся и увидел хорошо одетого приветливо улыбающегося молодого человека. Юноша вел под уздцы свою лошадь, прихрамывавшую на правую заднюю ногу.

— Когда хочется пить, друг мой, простая вода покажется самым изысканным вином!

— Вы правы, — ответил молодой человек, немного подбадривая свою захромавшую лошадь, — но утолять жажду благородным вином было бы непростительно! Им нужно наслаждаться, словно драгоценным Божьим даром. Прошу вас, угощайтесь, нам обоим хватит тут до самой Флоренции!

Человек в одежде паломника с благодарностью отказался:

— Вы очень любезны, мой друг, однако я уже утолил жажду, а желание испытывать наслаждение не слишком-то соответствует моему нынешнему положению!

Само собой разумеется, оба спутника продолжили свой путь вместе. Тот, что помоложе, исподволь бросал испытующие взгляды на своего нового попутчика, который, если не считать его одежды, мало чем походил на обычного паломника, включая и его манеру изъясняться, и резко отличался от тех, кто, заботясь об искуплении своих грехов, переполняет улицы и таверны городов по пути следования к избранной цели.

— Откуда же вы держите путь, мой набожный брат? — с любопытством поинтересовался молодой человек.

— Из Сант-Яго-да-Компостелла…

Молодой человек понимающе улыбнулся:

— От гроба священного апостола Якова? Что ж, столь дальнее путешествие равносильно тяжкому церковному покаянию. Им можно искупить, пожалуй, непредумышленное убийство, лжесвидетельство или… прелюбодеяние…

Паломник расхохотался:

— Не трудитесь понапрасну! Как бы вы ни старались, все равно не угадаете, уверяю вас!

Несколько обескураженный, юноша воскликнул:

— Ну, не для собственного же удовольствия вы пустились в столь долгий и опасный путь?

— Как знать, может быть, отчасти именно для этого.

— Вы, вероятно, флорентийский дворянин?

— В том, что я — флорентиец, вы не ошиблись. Об этом нетрудно догадаться. Но быть дворянином — сомнительная честь, с тех пор как дворянство творит беззаконие и своими деяниями подрывает основы государства. Нет, я не дворянин. Наш род принадлежит к славной буржуазии. Мое имя — Арнольфо Альберти. Я сын купца Джанино Альберти, который живет в квартале да Борго.

Паломник кивнул:

— Славное имя. Ваш отец — торговец шелком — хорошо мне знаком. Весьма осмотрительный коммерсант…

— Именно по его поручению я и ездил в Болонью и Пистойю, чтобы передать послание тамошним партнерам и доставить от них ответ. Я давно был бы уже дома, если бы на обратном пути моя гнедая не подвернула ногу, так что мне пришлось вести ее под уздцы. Но я не имею ничего против, ибо благодаря этому недоразумению мне выпало счастье познакомиться с вами, мой набожный брат!

Паломник с добродушной насмешкой взглянул в открытое лицо молодого купца. Как тонко тот умел льстить, если его разбирало любопытство!

— Я вижу, вам невтерпеж узнать, что же останется от меня после того, как я избавлюсь от этого одеяния! Никогда бы не подумал, мессер[5] Арнольфо, что еще когда-нибудь отважусь на столь далекое паломничество. У меня на уме вполне светские мысли. Я стремлюсь воспеть красоту женщин в своих канцонах…

Молодой купец взглянул на паломника, не в силах скрыть приятного удивления.

— О, да вы, наверное, Гвидо Кавальканти[6], славнейший поэт Флоренции! Ваше одеяние совершенно сбило меня с толку. Тем более я рад лично познакомиться с вами.

— Разве вы знакомы с моими песнями, юный друг?