Людмила Шаховская - Тарквиний Гордый Страница 3

За Турном шли его жена и дочь, дочь Грецина Амальтея, несколько сторожей и пастухов; чужого народа не было.

Невдалеке от мавзолея процессия остановилась.

Старый Грецин в страхе замахал руками, указывая на белеющее в роще здание: на лестнице его входа сидел леший с чем-то огромным на руках, как бы охраняя этот предмет от могущих явиться сюда зверей, птиц, чужих людей, враждебных, способных растерзать то, дорогое другим, принесенное им сюда для чего-то.

Увидев процессию и, очевидно, узнав идущих, чудовище стремительно убежало и пропало из вида в горах, оставив не только принесенную добычу, но и огромную дубину.

В лежащем Турн узнал труп своего зятя, бережно помещенный на площадке крыльца; это тело было все разбито от падения с высот Тарпеи при казни, но не имело никаких иных повреждений, от зубов или когтей чудовища, получившего его в дар от Тарквиния и жрецов.

– Инва не принял жертвы от беззаконников! – вскричал Турн, склоняясь к трупу с изумлением.

Он приказал соорудить костер среди «устрины»; – это была плотно утрамбованная площадка подле склепа, в центре которой возвышалось сложенное из обтесанных камней вместилище для костра, – нечто похожее на большой стол с закраинами, мешавшими сваливаться костям и пеплу.

Туда поместили тело этруска и сожгли на принесенном одре; пепел и обгорелые кости собрали в наскоро добытый горшок, чтобы после переложить в достойную его, дорогую урну, и поставили в склеп, к предкам Гердониев, Скавров и др. родни Турна.

Над прахом повесили принесенный этрусский меч.

Рабы славили Сильвина (лешего) Инву, гения рамнийских лесов, и просили у господина позволения взять себе его дубину, но Турн не позволил, опасаясь оскорбить чудовище.

Это орудие было столь массивно и тяжело, что никто не мог владеть им, даже поднимали с трудом; один Турн, как силач, мог бы применять его к делу.

– Авфидий!.. Авфидий!.. – воскликнул он, призывая мертвого зятя со взглядом на склеп. – Больше всего на свете я теперь желал бы этою дубиной раздробить головы твоим погубителям!..

– Кроме тебя, господин, – сказал ему придурковатый Ультим, – из наших один Арпин мог бы прогуливаться с такою тросточкой!..

Кое-кто из рабов осторожно усмехнулся, рассматривая обрубок молодой сосенки, выдернутой с корнем руками, если и человеческими, то больше похожими на медвежьи.

Они оставили дубину на том самом месте, где нашли ее, относясь к ней с неменьшим почтением, как если бы вместо нее был посох царя Сервия, уверенные, что Сильвин придет за нею, точно не имея возможности добыть себе другую.

– Да, Арпин поднимал наотмашь такие дубинки, – сказал Турн с грустным вздохом, – но Сильвин не вернул нам его тела, а это убеждает меня всего тверже в том, что не он, а внук фламина, убил его. Скавру придется справить по сыну фиктивные похороны, жечь его изображение из воска. Скажите мне, нет ли каких-нибудь новых слухов о подробностях этого нашего семейного горя?

ГЛАВА III

Беседа за тризной. – Силен. – Лалара. – Ютурна

Турн сел на камень под развесистым деревом, осенявшим окраину площадки-устрины; жена и сыновья поместились к ногам своего главы, расстелив циновку; слуги почтительно стояли сзади них.

Все они стали есть принесенные сюда лепешки, еще с вечера напеченные для тризны при особых молитвенных наговорах, запивая вином и молоком.

– Есть новый слух, господин, да больно нехорош! – отозвался старый Грецин на вопрос вельможи. – Так нехорош, что я не смею и вымолвить твоей милости.

– Говори без обиняков, что бы ни было; ведь не ты, конечно, выдумал? – сказал Турн, оглянувшись, и сурово и печально.

– Твой враг фламин Руф пустил такую молву. Сначала, сам помнишь, господин, фламин говорил явно, будто Арпина убил его младший внук Виргиний, но тот всеми клятвами заклялся, что он того не убивал, потому что Арпин был его другом, и стал сваливать дело на чужие плечи, уверяет всех, будто Арпина задрал Сильвин в горах, когда он, простившись с Виргинием, пошел к своей родне в Самний. Этому у нас одни верили, другие нет, а недавно... только я, право, и вымолвить боюсь... недавно старшины деревенские болтали, будто Арпин убит Титом-лодочником по приказу... (Грецин осторожно нагнулся и шепнул)... по приказу твоей милости.

– Что?! – вскрикнул Турн, точно раненый, и вскочил с камня.

Они отошли на несколько шагов от совершающих тризну и заговорили тихо.

– Я велел убить сына моего тестя!.. Кто мог поверить такой нелепости?! Очумели вы все тут в деревне-то?! Чем мог вызвать меня на такой шаг мальчик, которого я любил, как и все в нашей семье?

– Ты, вишь, не желал делить с ним наследства после тестя; великий понтифекс стар; он скоро умрет; Арпин, известно, был у него незаконный, от иностранки, самнит; он не мог завещать ему никакой недвижимости; и римские дома, и здешняя вилла, все это перейдет твоей супруге, а деньги, посуду, драгоценности, он мог тайно подарить своему сыну, отпустив его к матери в Самний.

– И поселяне верят?! Я теперь понял причину, за что они на меня дуются. Ах, какая клевета!.. И неужели правда никогда не всплывет?! Неужели мы не узнаем, от кого погиб наш богатырь?..

– Есть только одно средство, господин – спросить самого Инву.

– Спросить Инву, Сильвина!.. Ты одурел, Грецин!..

– Сильвин здешний во всем подобен тем Силенам, о которых я в греческих книгах читывал, господин: сказано там вот что: «Силен знает все прошедшее, настоящее и будущее, но человеку ни за какие жертвы не сказывает; он сдается только тому, кто его перехитрит. Царь Мидас налил в реку так много вина, что вся вода в ней стала пьяною; заплясали рыбы, закувыркались раки, стали прыгать ундины, наяды, напился с ними Силен да и заснул на берегу мертвецким сном, а царь Мидас подкрался и стал выпытывать, что ему было нужно; пьяный Силен впросонках все ему выболтал...»

– А Юпитер язык ему за болтовню не вырвал? – перебил рассказ тонкий детский голосок 6-летней девочки.

Подняв голову, Турн увидел свою дочь, бывшую не совсем обыкновенным ребенком; умея лазить, как векша, Ютурна, убежавшая от тризны, обманув надзиравшую за ней Амальтею, залезла на дерево и качалась на толстой ветви над головой отца. Она все слышала, все поняла в его перешептыванья с управляющим.

– Надо слезть, госпожа, – сказал Грецин, подставляя ей свое плечо под ногу, как ступеньку.

Но Ютурна только еще шибче раскачала ветвь, болтая ногами в воздухе.

– Я знаю эту сказку про Силена, – говорила она, – знаю и про Лалару. Слышишь, отец, как лягушки-то расквакались по всему болоту к дождю?! Они и сложили этот миф... ла-ла-рр... ла-ла-рр... ла-ррунд... рр... лягушки рассказывали одна другой, а деревенские подслушали: «Жила-была наяда, которую звали, как меня, Ютурна. Нимфа Лалара не любила ее за то, что та была красивее; Юпитер любил Ютурну, а Лалару нет. Мать говорила: «Лалара, не болтай очень много, удерживай язык», а та не слушалась, пошла к Юноне и сказала: «Муж твой любит наяду Ютурну больше чем тебя». Юпитер разозлился на Лалару за болтовню, вырвал у нее язык, и сослал ее в адское болото, превратил в лягушку. Ее вел туда Меркурий, покровитель купцов и воров. Лалара ему понравилась. У нее в болоте родились два мальчика, Виалы – придорожные духи».

Тогдашняя римская девочка благородной семьи росла среди взрослых, которые не стеснялись в ее присутствии никакими разговорами, все называли попросту настоящим именем, и людей и деяния их. Девочка знала такие вещи, о каких в более культурную эпоху позднейших времен ей не могло быть известно лет до 15-ти.

Но это не портило их. Они жили на лоне природы вполне согласно с ее законами. Римские девочки были все обучены грамоте, а дочь патриция каждая знала греческий язык и этрусский; это считалось необходимым; она знала и мифологию, хоть и не вполне, и не твердо, забывала и перепутывала.

Дикая и эксцентричная Ютурна любила погибшего Арпина, потому что он походил на нее самое, поощрял ее эксцентричные выходки, учил ее лазанью по деревьям, стрельбе из лука, и другим таким занятиям, не входившим в число занятий, нужных римской девочке, но не запрещенных, как забава, по ее еще малому возрасту.

Ютурна сильно жалела Арпина, когда разнеслась молва о его гибели в горах. Ей все казалось, что он откуда-то вернется, и вот-вот, как бывало, высунется из кустов его курчавая голова с огромными глазами, и добродушною улыбкой на широком лице.

Ютурна знала о вражде своего отца и деда с фламином Руфом, начавшейся неизвестно в какие, никому не памятные времена, с пустяков спора о пограничных участках поместий, но от прикладывания всевозможных песчинок разросшейся с гору, уже грозящую рухнуть, на ее отца и задавить клеветой, так как фламину удалось поссорить его с Тарквинием и поселянами.

ГЛАВА IV

Фералия – Лемурия

Турн ничего не знал ни о составленном в Риме заговоре, ни о гибели царского родственника Туллия тотчас после его зятя.