Алексей Павлов - Казак Дикун Страница 3

3. Чепега подал царскую грамоту войсковому писарю Т. Т. Котляревскому:

— Прочтите народу, да погромче и повыразительней.

Нет, не соловьем заливался писарь. Он читал документы весомо, с внушительным видом. Кроме высочайшего указа Екатерины II от 30 июня 1792 года, оглашалась специальная грамота, в которой перечислялись заслуги войска, учрежденного «покойным генерал — фельдмаршалом князем Григорием Александровичем Потемкиным — Таври- ческим». Войско, по словам императрицы, «приобрело особливое наше внимание и милость». И задача на него возла — галась непростая: «бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских». «Мы, — говорилось в грамоте, — …желая воздать заслугам войска Черноморского утверждением всегдашнего его благосостояния и достижения способов к благополучному пребыванию, всемилостивейше пожаловали оному в вечное владение состоящий в области Таврической остров Фанагорию со всею землею, лежащею на правой стороне р. Кубани от устья ее к Усть- Лабинскому редуту, так чтобы с одной стороны р. Кубань, с другой Азовское море до Ейского городка служили границею войсковой земли».

И много чего другого огласил Котляревский из той гербовой бумаги. Какие блага даровались казакам! Невозбра- ненные права на занятия землепашеством, охотой и рыбной ловлей, добычей соли в лиманах Приазовья, торговлею горячим вином и иные промыслы. На содержание войска обещалось 20 тысяч рублей ежегодных ассигнований. Содержалось немало и других заманчивых посулов. А пока монаршие вердикты заставляли учащенно биться сердца простолюдинов.

Вслед за ознакомлением с указом и грамотой Екатерины II начался благодарственный молебен, потом новая пальба из ста одного орудия, казаки еще троекратно выстрелили из ружей «беглым огнем». Да за наследника престола Павла и всю царскую фамилию в придачу прогрохотал 51 орудийный выстрел с ружейным же салютованием.

Пожалованный хлеб был торжественно разломан на куски, один из которых определялся на вечное хранение в войсковую церковь, а все остальные раздавались в регулярные полки при коше, предназначались к отправке на Тамань для прибывших туда первых поселенцев, остаток передавался в дома атамана и войскового судьи для угощения старшин и казаков, устройства общего стола для гостей.

На зеленой траве возле церкви с доброй выпивкой и закуской старшин и заслуженных казаков ожидало еще пять праздничных столов. Никто из головкивских молоди- ков приглашения занять здесь место не получил, как и большинство их ровесников из других паланок. Федор Дикун, Никифор Чечик, Андрей Штепа, Иван Капуста и другие хлопцы, покучковавшись с парубками, направили свои стопы в один из слободзейских шинков, чтобы подкрепить силы после утомительной церемонии.

— Не огорчайтесь, хлопцы, — утешал своих спутников Федор Дикун. — Мы с вами не старшины, нам сойдет и покупная снедь.

Войсковое торжество имело продолжение на Тамани. По распоряжению Чепеги и Головатого сюда, к предводителю первой партии переселенцев в составе 3247 человек Савве Леонтьевичу Белому, отправился хорунжий Чернявский с группой казаков, дабы доставить копии царских документов, частицу освященного в церкви монаршего хлеба да 200 рублей войсковых денег на устройство праздничного обеда.

Белый 12 сентября собрал полки и личный состав гребной флотилии в Фанагорию и со всеми почестями принял посланца главных войсковых «батькив», после чего и совершилась казацкая трапеза с традиционными возлияниями. Но это проходило уже вне поля зрения слободзей- цев, многие из которых, в том числе и Федор Дикун, на тот день уже порушили свою оседлость и тоже отправились в далекий необжитой кубанский край.

До самого их отъезда с Тамани в Слободзею шли отрадные вести. И даже чудные и загадочные. К примеру, чего стоило одно только известие о находке казаками камня с древними письменами, подтверждавшими факт существования здесь старинного Тмутараканского княжества и открывавшими малый штришок о деяниях одного из тмута- раканских князей — Глеба Святославича — того, кто щепетильно измерял расстояние от Тамани до Корчева (Керчи).

По этому поводу Федору Дикуну очень близкий голов- кивский сосед, участник боевых действий против османов Кондрат Кодаш высказал такую мысль:

— Вот куда уходят глубокие корни нашей общей матери — Руси. И теперь она у нас одна, призывает к единству и сплочению. Жаль, призывы‑то от ее имени идут от вершителей людской судьбы, с которой они чаще всего и не считаются.

Глубокомысленное слово земляка не сразу уложилось в сознании юноши, и лишь позднее он определил, в чем ее суть. «В седую старину, — размышлял он, — главным оплотом всех славянских племен была Киевская Русь. Теперь молодая Россия задает тон всем живущим на ее территории народам. Особенно — с реформ и завоеваний Петра I. И нас, малороссиян и запорожцев, берет под свою

руку. Наверное, по — иному и не могло быть. Через обретения и утраты проходит жизнь всех народов и государств».

Как и большинство головкивцев, Кондрат Кодаш и его юный собеседник стремились поскорее попасть в список первоочередников на переселение, без проволочек заняться сбором в дальнюю дорогу.

Войсковая старшина чутко улавливала настроения казаков. С возвращением из Санкт — Петербурга судьи Головатого канцелярия коша заработала в еще более плотном и напряженном режиме.

Кошевой батько Захарий Чепега наставлял писаря Тимофея Котляревского, с кем он когда‑то товариществовал еще в Запорожской Сечи:

— Мы должны составить полные списки реестровых казаков и их семей безо всякой оплошки, по заслугам не только в новой, но и в старой Запорожской Сечи. Нам терять своих людей несподручно и невыгодно.

— Так и делаем, — с послушанием отвечал Котляревс- кий, наряженный в щеголеватый жупан с неизменными подвесками на шелковом поясе для чернильницы и хранения заостренных гусиных перьев.

Исполнительный Котляревский старался во всем потрафить новому атаману и его доверенному сподвижнику Головатому. Он торопливо взял со стола лист шероховатой, какой‑то пепельно — синей бумаги, испещренной вязью фамилий, названий паланок и куреней, подал Че- пеге:

— Вот смотрите, тут все идет по порядку.

Чепега поморщился, недовольно пресек писарский пассаж:

— Ты мне лучше прочти.

И только тут Котляревский спохватился. Батько‑то атаман был совсем неграмотен, к своим шестидесяти годам он не научился даже ставить свою подпись под документами, за которые отвечал целиком, единолично. На полях брани прославился Чепега, а по грамоте был беспомощен. Водил он казачью конницу против турок под Желтыми Водами и Очаковом, Браилом и Березанью, во многих других местах. Хитро, решительно командовал сорви — голова- ми, мастерски орудовал на скаку саблей и пистолем в конной атаке. Суровый военный быт заменил ему и грамоту, и семейный быт. Убежденный холостяк, он жил по обычаям Запорожской Сечи. И лишь в последние годы, войдя в

подчинение екатерининских вельмож, мало — помалу стал усваивать их повадки, и у него появилась жажда к чинам, званиям и наградам. Однако же многое у него сохранялось еще от того непритязательного батьки Хорько, каким привыкло его считать беспокойное, но верное товариство. Там, в Слободзее, Чепега хотя и обитал в добротном доме, но все равно его жилье зимой отапливалось таким же кизяком и соломой, как и у всех, даже маломощных казаков.

Жалковал старый закаленный воин по друзьям — сорат- никам, ушедшим к туркам, не скрывал этого чувства перед нынешними своими «письменными» помощниками:

— Не могли превозмочь обиду за разорение Запорожской Сечи. А как бы та боевая громада казаков спонадо- билась нам на Тамани и Кубани, останься они вместе с нами. Сила немалая, пять тысяч человек, да все как на подбор.

Прослышав о возвращении в Слободзею из русской столицы кошевого посольства и благополучном исходе его переговоров на вывод казаков и их семей с одной южной окраины государства на другую, где крепостное право не успело пустить свои корни, многие сотни крестьян, мещан, служилого люда из малороссийских и даже поволжских губерний пожелали вписаться в реестры черноморских переселенцев, дабы избавиться от постылой подневольной жизни и найти себе счастье в неведомо далеком, заманчиво влекущем крае.

Перед 3. Чепегой и возвратившимся из Санкт — Петербурга А. Головатым писцы выложили целую кипу прошений. В отличие от давнего друга — атамана, предводителя казачьей конницы, мастер управления пехотой Головатый неплохо владел грамотой, даже сочинительством занимался. Под наигрыш бандуры и цимбал недурно импровизировал Антон Андреевич свои думки и сказания. Крепкого телосложения, рябоватый, он носил длинные вислые усы с сединой и желтым подпалом от люльки, раскуриваемой в минуты огорчений. Когда‑то давно, в невозвратные молодые годы, учился Головатый в Киевской бурсе, творил многие проказы. Затем махнул в Запорожскую Сечь и с той поры четверть века разделял ее взлеты и падения. В тридцать лет выбился он в куренные атаманы, да не како- го‑нибудь захудалого куреня, а одного из самых знатных — Кущевского, того самого, в товариство которого пожелал вступить сам князь Потемкин под именем Григория Нече — сы. А теперь вот на шестом десятке правил должность войскового судьи.