Урсула Ле Гуин - Лавиния Страница 30

Ближе к вечеру многие из нас совершенно опьянели, поскольку еды было крайне мало, а вина мы выпили слишком много. Кое-кто казался просто невменяемым. То и дело слышались то истерические рыдания, то безумный смех. Начались крики, ссоры.

Я сидела в сторонке с годовалым сынишкой Тулии, у которого как раз резались зубки, и пыталась успокоить его колыбельной песенкой, когда возле меня вдруг на мгновение возникла Маруна и быстро шепнула: «Сегодня ночью?» Я кивнула, стараясь даже не глядеть на нее, а она прошептала еще одно слово – «сова» – и тут же исчезла.

«Спи-усни, мое сердечко, папа даст тебе колечко», – пела я малышу и все думала, что хотела сказать этим последним словом Маруна. Впрочем, что мне еще оставалось? Только гадать и ждать.

– Любишь детей, да? – услышала я голос матери и подняла голову. Она стояла рядом со мной в грязной изорванной тунике рабыни, и я обратила внимание на то, какие красивые у нее ноги – белые, с тонкими щиколотками и мягкими черными волосками на голени. Она посмотрела на ребенка, которого я прижимала к груди, и лицо ее исказилось, как от зубной боли. – Уж приплод-то ты от него точно получишь! – сказала она. – Можешь на это твердо рассчитывать. Он не похож на моего старого евнуха. Он даст тебе здоровых сыновей, которые будут жить долго!

Она говорила очень четко и как-то отрешенно. Она была очень пьяна, пьяна так, как порой – я и сама не раз это видела – бывают мужчины под конец пира или после многодневного загула. Я ей не ответила, продолжая тихонько напевать, потому что ребенок наконец-то стал успокаиваться. Мне не хотелось на нее смотреть; я даже глаз на нее не подняла. Но чувствовала, что в ней закипает гнев и вот-вот снова прорвется наружу. Я знала: она прекрасно понимает, что Турн не приедет, и мне было очень страшно.

– «Спи-усни, мое сердечко», – пропела Амата, передразнивая меня. – Какой же ты ягненочек, Лавиния! Настоящая дочь евнуха! Ах, ах, сама доброта и покорность! И вечная готовность подчиниться любимому отцу, который сам себе составляет такие оракулы, какие ему нужно. Но не думай, что на этот раз все получится по-вашему! Куда ты, туда и я. Так-то, моя девочка. Придется тебе отправиться со мной. Завтра же. В Ардею!

Я молча склонила голову. Ребенок, почувствовав мое напряжение, снова захныкал.

– Заставь это отродье замолчать! – велела Амата и повернулась к служанкам. – Сикана! Где кувшин?

Этот вечер тянулся невыносимо долго. После того как Тулия забрала у меня своего сынишку, я даже немного подремала, прислонившись спиной к большому фиговому дереву. Голова у меня болела, тело было напряжено до предела, мысли туманны и неразумны. Солнце садилось в тучу, поднимавшуюся над лесом, и ночь обещала быть очень темной. Большинство женщин рано легли спать, лишь Амата и ее пособницы продолжали бодрствовать и пить вино. Но и у них, похоже, силы были на исходе. Мать подошла ко мне, легла рядом и сказала, пристраивая в головах масляный светильник:

– Ну что, уже спишь, мой ягненочек? Спи крепко, отдыхай. Завтра мы с тобой отправимся в Ардею. А пока спи, спи крепко. – Она подложила под голову краешек своего паллия, накрыла меня своей тяжелой рукой – но это было отнюдь не материнское объятие! – и затихла. Я ощущала тяжесть ее руки и тепло ее тела, прижавшегося к моему, и старалась не шевелиться. Глядя во тьму, на тени, метавшиеся в свете светильника по ветвям и стволам деревьев, я долгое время провела в полной неподвижности, прежде чем решилась очень-очень осторожно выползти из-под этой теплой тяжелой руки, лежавшей поперек моего тела. Мать вздохнула, громко всхрапнула, но не проснулась. Я еще полежала рядом с нею, следя за тем, как постепенно гаснет светильник и исчезают тени. Даже не знаю, спала я или бодрствовала, но призывный крик совы в чаще леса, слева от себя, услышала сразу.

И уже ни на секунду не задумываясь, встала и осторожно пошла на этот зов, обходя тела спящих женщин. Было уже очень поздно, и на поляне не горел ни один светильник, зато облака на небе рассеялись, и трава у меня под ногами казалась черной в серо-голубом свете летних звезд. Сова снова негромко крикнула, но теперь чуть дальше, и я решительно двинулась туда, увидев, что стоявшая на посту Гайя уснула, сползши по стволу дерева на землю, точно сгусток ночной тьмы; ее меч стоял рядом, воткнутый острием в землю.

Я бесшумно спустилась с вершины холма, прошла под фиговыми деревьями, пересекла ручеек, поскользнувшись и чуть не упав в воду, и вскарабкалась на вершину другого холма, где деревья росли гуще и было еще темнее. Там меня и ждала Маруна. Я сразу это поняла, хотя, как ни вглядывалась, едва сумела различить в темноте ее силуэт. Она взяла меня за руку, и дальше мы пошли вместе.

Вскоре она прошептала:

– По-моему, мы все-таки сбились с пути…

Да, действительно сбились. Но сворачивать не стали, а еще с полмили прошли в том же направлении, потом спустились с холма и оказались в каком-то овраге, где протекал ручей. Овраг настолько зарос деревьями и густым кустарником, что дальше идти в такой темноте мы не решились и несколько часов прождали там. Прижавшись друг к другу, мы согрелись и даже немного задремали. Потом, примерно за час до рассвета, как всегда, подул легкий ветерок и разогнал облака. В небе появилась луна, которая так хорошо освещала все вокруг, что вполне можно было идти дальше. Мы быстро отыскали какую-то тропинку, ведущую вниз по склону холма, и пошли по ней; тропинка вскоре вывела нас на просеку, вырубленную лесорубами, по которой можно было даже бежать. И мы побежали.

Когда совсем рассвело, мы уже выбрались из предгорий и спускались к пастбищам. Я неплохо знала эту местность благодаря нашим с Сильвией походам и сразу поняла, где мы находимся и как отыскать самый короткий путь в город. Ранним утром мы подошли к южным воротам Лаврента. Ворота были заперты, и возле них стояла стража.

Едва добравшись до регии, я вместе с Маруной прошла прямиком в отцовские покои и у дверей громко сказала:

– Ты проснулся, царь? Проснись же!

И Латин вышел к нам – с опухшими от сна глазами, спотыкаясь, кутаясь в простыни. Он без единого слова заключил меня в объятья, долго не выпускал, а потом наконец спросил:

– А мать твоя где?

– На холме, у источника, что вытекает из-под корней старой фиги.

– Значит, она так домой и не вернулась?

– Я от нее сбежала, – призналась я.

Отец с недоумением смотрел на меня. Он явно ничего не понимал. Всклокоченные седые волосы у него на голове стояли дыбом.

– Сбежала?

– Да не могла я там оставаться, отец! Не хотела! – с тоской выкрикнула я и тут же постаралась взять себя в руки, хотя это мне и не особенно удалось. – Понимаешь, отец, – пояснила я, – мать сказала, что послала за Турном гонца. Что она хочет… выдать меня за него, отдать меня ему или… не знаю я! Я так боялась, что он все-таки приедет! А она с меня глаз не спускала и служанкам своим меня сторожить приказала. И я никак не могла уйти. И, наверное, не ушла бы, если б не Маруна.

– Значит, она послала за Турном?

Нет, он был так растерян и смущен вовсе не потому, что я внезапно его разбудила. Он действительно никак не мог понять, что его собиралась предать собственная жена. А я, чувствуя, что предаю родную мать, умолкла, не в силах выговорить ни слова.

– Нужно немедленно вернуть твою мать и остальных женщин из леса, – сказал наконец Латин. – У нас тут беда случилась. Вооруженное столкновение. В горах сейчас оставаться небезопасно. А она… Не собиралась ли она сегодня вернуться? И что она вообще там такое устроила?

– Какой-то женский праздник. С танцами. Она сказала, что так празднуют у нее на родине. – Я все пыталась переключиться на то, что действительно важно. – Но если ты пошлешь к ним кого-то, если они узнают, что им грозит опасность, что здесь было вооруженное столкновение, она, по-моему, вернется. Только, прошу тебя, пошли туда кого-нибудь из женщин. Мужчинам туда лучше не соваться. Тем более некоторые из ее прислужниц вооружены мечами.

– Но это же просто безумие!

И тут я почувствовала, как ужасно я устала, как измучена напряжением последних дней, этими безумными празднествами и бесконечной тревогой. Я долго и молча смотрела на отца, потом сказала:

– Она безумна уже целых тринадцать лет!

Когда мой поэт пел о падении Трои, он упомянул и о царской дочери Кассандре [57], которая предвидела то, что должно случиться, и пыталась предостеречь троянцев, просила их не впускать в город гигантского деревянного коня, но никто ее слушать не пожелал. Таково было наложенное на нее проклятие – видеть истину, говорить и даже кричать о ней, но не быть услышанной. Подобное проклятие женщины, похоже, обретают гораздо чаще, чем мужчины. Мужчинам хочется, чтобы истина принадлежала им одним, чтобы она была их собственностью. Вот и мой отец меня не услышал.

– Подожди меня здесь, – сказал он и вернулся в спальню. Я послушно ждала.