Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО Страница 30

Нельзя – если судить по тому, что проникало в печать, что было у всех на виду. Знала ли так называемая «широкая публика» о том, что началось массовое закрытие еврейских школ, техникумов, газет, клубов, театральных и музыкальных коллективов?[17] Что усилилось выталкивание евреев из прессы? Из «Правды» убрали Илью Ерухимовича (несмотря на то, что он писал под псевдонимом Ермашов), Бориса Изакова (Изаксона), Анну Гольдфарб, из «Известий» Анатолия Канторовича, причем никто и не скрывал, что «вина» изгнанных состояла лишь в их еврейском происхождении. Других обязали взять псевдонимы. Когда такое предложение сделали одному из самых известных в ту пору журналистов Михаилу Розенфельду, он сказал: «Согласен, буду подписываться – Пуришкевич»[18]. До падения царизма Владимир Пуришкевич был лидером откровенно антисемитских, погромных организаций «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела». К тридцатым годам нарицательность этого имени никем еще не забылась.

Эти и многие другие, им подобные, симптомы побудили Крупскую обратиться к Сталину с очередным письмом – до сих пор ни на одно ее письмо, и на это тоже, он, естественно, не ответил, а сломленная, потерявшая себя Крупская, все продолжала и продолжала писать, не чувствуя уже, как видно, сколь унизительна эта переписка в одну сторону. В письме от 7 марта 1938 года она писала: «Дорогой Иосиф Виссарионович, по обыкновению пишу Вам о волнующем меня вопросе. ‹…› Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм. ‹…› Среди ребят появилось ругательное слово «жид». ‹…› Правда, пока это отдельные случаи, но все же нужна известная осторожность»[19].

Слишком уж нарочитой и чрезмерной осторожностью, как видим, отличается само письмо Крупской. Она все еще занимала более чем скромный пост заместителя наркома народного образования РСФСР и находилась в глубочайшей опале. Лишь положение вдовы Ленина пока что спасало ее, – участника зиновьевской оппозиции и очень близкого к Бухарину человека, от лубянской пули. Письмо написано в те самые дни, когда вовсю шел третий Большой Московский процесс, где ленинский любимец и «враг народа» Бухарин был главным подсудимым, заведомо обреченным на казнь. Крупская в своем письме этой больной темы не касается вовсе, словно для товарища Сталина она не существует, но зато крайне робко, в предельно деликатной форме, обращает его внимание на «отдельные» проявления антисемитизма среди детей, ничем не подчеркивая, что за детьми, естественно, стоят их родители и что, если бы антисемитизм не поощрялся, эти «отдельные проявления» давно были бы пресечены самими учителями. Да и стоило ли из-за отдельных детских словечек беспокоить самого вождя, отвлекая его внимание от более серьезных дел?

Вопросы эти, конечно же, риторичны. И автор письма, и его адресат отлично знали, что речь идет о полномасштабном явлении, эволюция которого неизбежно должна привести к самым тяжким последствиям, иначе Крупская вообще обращаться к Сталину не стала бы. Для нас это смелое обращение важно прежде всего потому, что документально подтверждает обстановку, сложившуюся во второй половине тридцатых годов, когда за фасадом полного благополучия в национальном вопросе уже создавалась база для нескрываемого государственного антисемитизма.

В том же 1938 году, только несколькими месяцами позже, произошло событие, огласки не получившее и потому оставшееся не замеченным в мире, но очень симптоматичное для эволюции кремлевского (то есть сталинского) отношения все к той же еврейской теме.

Писательница Мариэтта Шагинян, некогда жеманная поэтесса-символистка, затем автор политических детективов и, наконец, претендент на роль первооткрывательницы партийных архивов, наткнулась там, готовя документальный роман «Семья Ульяновых», на потрясшие ее материалы. Впрочем, открытие, которое сделала Шагинян, для Сталина секретом не являлось – про еврейские корни в биографии Ленина он, как мы помним, узнал еще в 1932 году от Анны Ульяновой. Но за пределы узкого партийного круга эта новость, как видно, тогда еще не вышла, и Шагинян, похоже, самостоятельно сделала это открытие вторично. Заодно она узнала, что в жилах Ленина кроме еврейской текла еще немецкая, шведская (по матери), калмыцкая и чувашская (по отцу) кровь, и не было ни одной капли русской. Некоторые из своих находок она включила в роман, получивший полное одобрение Крупской.

Первая часть романа под названием «Билет по истории» вышла летом 1938 года и немедленно вызвала гневную реакцию Сталина. Вопрос рассматривался на политбюро и завершился принятием решения, оформленного как «Постановление ЦК ВКП(б) без объявления в печати»[20]. Книга подверглась жесточайшему осуждению (вместе с книгой – и лично Крупская, позволившая себе книгу одобрить, не испросив сталинского согласия) и была тотчас изъята из продажи и из библиотек. Для устрашения других литераторов, которые гипотетически могли бы себе позволить нечто подобное, добивать автора поручили Союзу писателей СССР. Уже 9 августа узкий состав руководства Союза вынес Шагинян «суровое порицание» за написание книги, получившей «идеологически враждебное звучание»[21]. Несколькими часами позже состоялось экстренное заседание расширенного состава президиума правления Союза писателей, которое подвело еще более жесткую идеологическую базу под санкции, принятые против автора романа. «Применяя псевдонаучные методы исследования так называемой «родословной» Ленина, – говорилось в писательском постановлении, – М. С. Шагинян дает искаженное представление о национальном лице Ленина, величайшего пролетарского революционера, гения человечества, выдвинутого русским народом и являющегося его национальной гордостью»[22].

Даже такое решение Сталина не устроило из-за «мягкости формулировок». Президиуму правления Союза писателей пришлось собраться снова. Была найдена более жесткая формулировка. Роман Мариэтты Шагинян был назван в новом писательском постановлении «политически вредным и идеологически враждебным», а автора уже не «порицали» – ему объявили выговор, что по действовавшей тогда иерархии санкций считалось более суровым наказанием, чем порицание[23].

Самое любопытное, пожалуй, состоит в том, что Шагинян в своем романе не только не акцентировала внимание на еврейских корнях ленинской родословной, но впрямую о них даже не упоминала, лишь весьма туманно сообщив, что дед Ленина по материнской линии был родом с Украины. Ничего не было сказано и о том, что русских корней у вождя мирового пролетариата нет вовсе. Речь шла лишь о его калмыцких и чувашских корнях. Но Сталин-то знал, что осталось за скобками, и категорически не желал проявления сколь угодно малого интереса к ленинской генеалогии. Очевидная неадекватность его реакции на довольно безобидные изыскания писательницы говорит сама за себя. Редко когда еще он представал так обнаженно в роли великого интернационалиста и лучшего друга всех народов, населяющих Советский Союз.

Опасения Сталина, видимо, были не столь безосновательны. Вся эта история с ленинскими этническими корнями, о которой успело узнать множество людей, не осталась погребенной в секретных архивах. Молва распространила ее довольно широко. Сужу об этом по некоторым материлам материнского архива. Сохранилось ее досье по делу некоего Зелика Каменицера, который был в 1940 году осужден на десять лет лагерей за «злостную контрреволюцию»: в разговорах со своими знакомыми он «клеветнически утверждал, будто В. И. Ленин по происхождению частично еврей и что в биографии В. И. Ленина, изучаемой в средней и высшей школе, а также в сети партийного просвещения, этот факт умышленно скрывается». Когда же он из лагеря письменно пожаловался Сталину на несправедливый приговор («…на этом примере я показывал беспартийным товарищам великий интернационализм нашей великой партии»), лагерный суд добавил ему еще пять гулаговских лет за то, что Каменицер, «отбывая наказание, продолжал вести среди заключенных злостную антисоветскую пропаганду» (наверно, просто, как водится, рассказывал другим лагерникам, за что его посадили).

На третьем (и последнем) Большом Московском процессе, вошедшем в историю как процесс Бухарина-Рыкова, из 21 подсудимого лишь четверо были евреями. Никакой антисемитской окраски этот процесс не имел. Не имел бы, если…

Да, не имел бы, если последнее судебное заседание, предшествовавшее грозной обвинительной речи, неожиданно не закончилось бы ничем не прикрытой антисемитской выходкой прокурора Вышинского: его прорвало!

Процесс близился к концу, когда Вышинский, хоpoшo, разумеется, знавший настроения Сталина, которые тот уже фактически и не скрывал, решил ему угодить, всласть поглумившись над Аркадием Розенгольцем. Он публично высмеял подсудимого, огласив найденный в его брюках при аресте «талисман» с текстом из Торы, который вложила туда жена Розенгольца. Это не имело ни с какой стороны ни малейшего отношения к делу, но Вышинский упоенно смешил зал – с весьма специфическим еврейским акцентом, омерзительно картавя, зачитывал нараспев текст «талисмана»[24]. Никакими другими соображениями, кроме как стремлением потрафить сталинскому антисемитизму, объяснить эту выходку невозможно. Следует отметить, что Розенгольц, единственный из приговоренных к смертной казни на этом процессе, не обратился с ходатайством о помиловании[25]. Разумеется, практически такие ходатайства были заведомо обречены на отказ, но ведь утопающий, как известно, хватается за соломинку. Розенгольц, отлично зная о том, сколь нежные чувства питает к нему Сталин, тем более после грязного оскорбления, которое ему нанес Вышинский, унизиться не пожелал.