Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО Страница 31

Процесс близился к концу, когда Вышинский, хоpoшo, разумеется, знавший настроения Сталина, которые тот уже фактически и не скрывал, решил ему угодить, всласть поглумившись над Аркадием Розенгольцем. Он публично высмеял подсудимого, огласив найденный в его брюках при аресте «талисман» с текстом из Торы, который вложила туда жена Розенгольца. Это не имело ни с какой стороны ни малейшего отношения к делу, но Вышинский упоенно смешил зал – с весьма специфическим еврейским акцентом, омерзительно картавя, зачитывал нараспев текст «талисмана»[24]. Никакими другими соображениями, кроме как стремлением потрафить сталинскому антисемитизму, объяснить эту выходку невозможно. Следует отметить, что Розенгольц, единственный из приговоренных к смертной казни на этом процессе, не обратился с ходатайством о помиловании[25]. Разумеется, практически такие ходатайства были заведомо обречены на отказ, но ведь утопающий, как известно, хватается за соломинку. Розенгольц, отлично зная о том, сколь нежные чувства питает к нему Сталин, тем более после грязного оскорбления, которое ему нанес Вышинский, унизиться не пожелал.

Объективности ради надо сказать, что существуют – чисто субъективные, ничем не подкрепленные – позднейшие высказывания современников, утверждающих, будто Сталин во время Большого Террора не использовал антисемитизм как орудие проведения своей политики. Характерно, что такие высказывания принадлежат главным образом самим жертвам террора еврейского происхождения, оставшимся, после всего ими пережитого, убежденными сталинистами. Такой точки зрения придерживался, например, Абрам Зискинд, Один из семидесяти двух начальников главных управлений наркомата тяжелой промышленности (во главе сорока из них находились евреи) – почти все они погибли. Зискинд провел в Гулаге двадцать лет (1937-1957), но любовного отношения к Сталину не изменил. Его рассказ записал писатель Юрий Домбровский[26].

Высказывания такого рода лишены доказательственной силы, поскольку не содержат ни одного факта, ни одного довода, которые опровергают изобилие документов и свидетельств, подтверждающих противоположное, и исходят от людей, оставшихся зашоренными сталинистами.

Театральный режиссер Леонид Варпаховский, ученик и сотрудник Мейерхольда, проведший в Гулаге 18 лет[27], напротив, уверял меня в шестидесятые годы, что антисемитизм не был заметен в лагерях в первый год его заключения (с конца 1937-го по начало 1939-го), когда немалую часть лагерного начальства еще составляли евреи, и стал очень заметен, когда это начальство заменили другим. По утверждению Варпаховского, еще в меньшей степени антисемитизм проявлялся среди самих заключенных. Лагерное начальство, утверждал Варпаховский, особенно плохо относилось к евреям-«выкрестам», если каким-то образом узнавали о таком факте из их биографий. Они их считали предателями: «сегодня изменил одним, завтра изменит другим».

Зэки-старожилы рекомендовали новичкам никогда не признаваться в своем православии, а лучше откровенно называть себя евреями без всяких уточнений. Вопреки устоявшемуся мнению, в таком случае сохранялось больше шансов избежать лютой ненависти начальства. Рассказ Варпаховского дополняет его товарищ по несчастью Матвей Грин, тоже деятель искусств, режиссер, оказавшийся в лагере после войны. Тогда уже евреев-начальников почти не осталось, антисемитизм охранников проявлялся в полной мере, но не среди заключенных[28]. К «честным» евреям относились все-таки лучше, чем к тем, кто свою национальную принадлежность скрывал.

Коснувшись темы «евреи в Гулаге», придется снова обратиться к сочинению Солженицына. Он посвящает этой теме целую главу – «В лагерях Гулага» – с четко, им самим сформулированной целью: показать, что «евреям, насколько можно обобщать, жилось легче, чем остальным» (т. 2, с. 331, разрядка автора. – А. В.). Признавая, что имелись и отдельные исключения (с. 337-338), Солженицын настаивает на том, что все евреи устраивались в лагерях «придурками», то есть находили для себя теплые местечки, позволявшие уклониться от общих работ (т. 2, с. 330), что лично он еврея на общих работах в лагерях не встречал (избежав, по счастью, лагерной участи, не смею судить, как назывались те зэки, которые попали на шарашку, где Солженицын и отбыл значительную часть своего срока). Ну, что ж, поможем ему, напомнив хотя бы о судьбе тяжко больного кинодраматурга Юлия Дунского (автор сценариев «Жили-были старик со старухой», «Гори, гори, моя звезда», «Экипаж» и многие другие), который весь лагерный срок провел на лесоповале, лесосплаве и в шахтах (надо же и мне хоть раз сослаться на полюбившуюся Солженицыну энциклопедию! См.: Российская Еврейская Энциклопедия. Биографии. М., 1994. Т. 1. С. 447). И защитим от постыдных, оскорбительных намеков мученика Льва Разгона, наверно самого порядочного из всех порядочнейших людей: «Ни из какого рассказа его не просверкнет, что хоть чуть побывал на общих работах» (т. 2, с. 332). И не могло просверкнуть, ибо Разгон предпочитал рассказывать о чужих, а не о своих бедах, меньше всего заботясь о том, что напишет впоследствии про него Солженицын или кто-то другой. О том, как он кайфовал в лагере и через какие работы прошел, рассказал его друг, солагерник, писатель и просто человек безупречной честности и кристальной чистоты – Камил Икрамов (Знамя. 1989. № 6). Есть много других свидетельств, опровергающих «обобщения» Солженицына, – например, воспоминания бывшего зэка Матвея Грина, о которых у нас речь впереди. Не напоминают ли Солженицыну его рассуждения о лагерных «евреях-придурках» – одно к одному – неумирающую, расхожую модель «евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте», к которой нам еще предстоит вернуться? Или, может быть, он согласен и с нею?

Есть и еще один феномен – тоже поразительный, но не парадоксальный. В нем – зловещность сталинского коварства, в нем же и еще одна грань трагедии российского еврейства.

К сожалению, евреи были блистательно представлены – особенно в предвоенные годы, но и в военные тоже – не только в списке генералов и командиров производства, офицеров и содат, ученых и деятелей культуры, но еще и в том списке, который популяризации не подлежал. Это относится к тем, кого Сталин боялся больше всего. Их же руками вершил свои самые черные и самые гнусные дела, их же и боялся, что, наверно, ни в каких дополнительных объяснениях не нуждается.

Удельный вес евреев в карательном (точнее, палаческом) ведомстве был очень велик – отнюдь не только потому, что, как наивно полагают некоторые, их «тащил» туда Генрих Ягода, возглавлявший Лубянку два года, а состоявший в ее руководстве в общей сложности семнадцать лет. Ни один – не только высокий, но даже среднего уровня – пост в этом ведомстве нельзя было занять без санкции политбюро, оргбюро или секретариата ЦК. Попасть в номенклатуру Лубянки можно было только с личного благоволения товарища Сталина.

А. Н. Яковлев высказал предположение, что Сталин (сознательно поставил евреев во главе одиннадцати из двенадцати крупнейших лагерных комплексов[29]. Не могло быть такого случайного совпадения. И не сами же себя они назначили. Никто, кроме «вождя», утвердить кого-либо на таких должностях не мог. Эта очень серьезная гипотеза заслуживает внимания и обсуждения.

Солженицын в «Архипелаге Гулаг» рассказывает, что «живет упорная легенда: лагеря придумал Френкель». Наверно, «придумал» все же не он, но Сталину было явно с руки, чтобы это, отнюдь не почетное, авторство приписали не Ленину, не Дзержинскому и уж тем более не ему самому, а безвестному еврею Нафталию Френкелю, отличившемуся неукротимой энергией, изобретательностью, деловитостью в сочетании с жестокостью и цинизмом[30]. Махинатор и организатор темных афер в России и за границей, многократно арестовывавшийся чекистами, Френкель уже в качестве заключенного стал надсмотрщиком над другими заключенными, а потом, освобожденный, назначенный на большой энкавэдистский пост, получил орден Ленина и дослужился до генеральского звания. Встречавшийся с ним в пятидесятые годы советский (ныне израильский) журналист Шимон Черток утверждал на страницах журнала «Континент», что Френкель «сумел выжить благодаря адскому дару: умению заставить заключенных за пайку гнилого хлеба и миску тухлой баланды день и ночь до полного изнеможения работать на своих тюремщиков».

Ясно, что этот адский дар Сталин никак не хотел приписать себе, и молва, переадресовавшая его Френкелю (не исключено, что намеренно запущенная из лубянского штаба), хорошо работала на мудрый замысел «чудесного грузина». Столь же ненавистными заключенным, и – справедливо ненавистными, разумеется, были другие начальники лагерей, и Сталин мог испытывать лишь удовлетворение оттого, что ревностно служившие ему евреи-садисты вызывают презрение и злобу у миллионов своих рабов. Эту горькую страницу истории российского еврейства, а значит и России, негоже замалчивать: она требует глубокого, объективного анализа и четкой оценки – ни то, ни другое нельзя отдавать на откуп злобствующим юдофобам, извлекающим из этой, никого не красящей, страницы истории свой пропагандистский капиталец.