Валентин Рыбин - Огненная арена Страница 30

Предстоящее траурное шествие повергло в смятение уездные власти. Полковник Куколь-Яснопольский собрал у себя всех, кто так или иначе мог воздействовать на благополучный исход завтрашней демонстрации. О том, что это не просто панихида, а самая настоящая политическая демонстрация социал-демократов и примкнувшего к ним населения, — в этом начальник уезда не сомневался. Об этом говорили и Пересвет-Солтан, и Тонакевич, и целая куча других господ, собравшихся в военно-народном управлении. Сюда же явились офицеры штаба начальника Закаспийской области, среди которых были Ораз-сердар и Черкезхан. На совещание были приглашены старшины близлежащих аулов — Асхабадского, Кеши и Карадамак. Каюм-сердар в шелковом халате я новом тельпеке по праву арчина тоже присутствовал здесь. И его новый родственник Хезрет-ишан был рядом с ним. Оба с удовольствием и гордостью поглядывали на штабс-капитана Черкеза Каюмова.

Когда все собрались, Куколь-Яснопольский взял слово:

— Мы благодарим командующего Закаспийским краем, который выделил нам в помощь две роты конных казаков, надеемся на полицейское управление и администрацию учреждений и учебных заведений, но нам бы хотелось, чтобы господа туркменские старшины и духовенство способствовали порядку. Не исключено, что туземная чернь примкнет к демонстрантам, любопытства ради. Этого бы очень и очень не хотелось, господа старшины и ишаны!

Произнеся эти слова, Куколь-Яснопольский все время бросал взгляды на Каюм-сердара, и арчин, распираемый гордостью, не сдержал своих чувств, сказал важно:

— Господин полковник, ни один туркмен не пойдет за красным гробом. Мы всем сегодня объявим. Кто не послушает — того накажем.

— Очень жаль, — продолжал Куколь-Яснопольский, — что на совещании нашем нет знатных людей от армянской и персидской общин. Это весьма и весьма настораживает… и заставляет опасаться, что в случае столкновения полиции, а может быть, и войск с партией революционеров, все мусульманское население города, пользуясь случаем, сведет свои счеты с армянами. И случаи грабежа лавок и товаров непременно будут…

Совещание продолжалось до вечера, и начальник уезда принял решение: действовать в соответствии с обстановкой, держа наготове казаков и полицию. Переодетые же в гражданскую одежду полицейские и сыщики должны занести в списки всех, кто выявит своим поведением принадлежность к социал-демократии.

Расходясь по домам, господа вместе шли через Гимназическую площадь к каретам. Начальник вел под руку Каюм-сердара и расспрашивал о благополучии в доне. Каюм-сердар, польщенный столь высоким вниманием, терялся и отвечал односложно:

— Хорошо, господин начальник. Спасибо, господин полковник.

— Ну, а что с вашей невесткой? — спросил Куколь-Яснопольский. — Выяснилось что-нибудь? Написала она хотя бы письмецо из Петербурга или Казани?

— Ай, зачем нам письмецо? — отмахнулся Каюм-сердар. — Сама убежала… Письмецо — бумажка… Бумажка нам зачем?

— Как говорится, скатертью дорога, — засмеявшись, ободрил старика полковник. — У нас говорят! что ни делается — всё к лучшему. Так вот и я думаю… Если б ваша невестка осталась здесь, то видимо пришлось бы ей нести ответ вместе с редактором Любимским. Правда, она лишь косвенно причастна к крамольным статейкам, печатавшимся в газете, но все равно. — Господин полковник, — вмешался Черкезхан, шедший с отцом рядом. ~ Я не сомневаюсь, что причина ее бегства в том и заключается, что она испугалась справедливой кары за свои крамольные делишки. Хорошо бы как следует произвести расследование да обвинительный акт на Галию отправить ее отцу, в Петербург. Пусть бы полюбовался, какими делами занималась в Асхабаде его красавица-дочь! Или, еще лучше, отправить акт в Петербургскую полицию, чтобы арестовали ее.

— Ух, какой вы беспощадный, господин штабс-капитан, — пожурил его Куколь-Яснопольский и тотчас сменил тему беседы: — Вы, штабс-капитан, особенно будьте внимательны… Следите за положением дел в ауле,

— Слушаюсь, господин полковник.

— Вот так-то, — удовлетворенно сказал полковник, — На вас и Ораз-сердара особая надежда.

Возвратившись домой, Каюм-сердар велел принести ужин и пригласить среднего и младшего сыновей. Слуга побежал к времянке братьев и тотчас вернулся.

— Сердар-ага, их нет дома, — доложил он.

— Вот всегда так, — проворчал Каюм-сердар. — Когда надо — их никогда нет. Амана третий день не вижу.

— Отец, Аман уехал в Багир смотреть кобыл двухлеток, — пояснил Черкез. — Он меня просил, чтобы я сказал тебе, да я забыл.

— Ратха тоже что-то не видно, — сказал Каюм-сердар.

— Этот тоже с конями, — опять охотно пояснил Черкезхан. — Скоро же осенний сезон скачек — вот они и носятся со своими лошадями, о доме и родителях совсем не помнят.

— Тогда мы поговорим с соседскими парнями, — проговорил, вздохнув, Каюм-сердар и приказал слуге: — Ну-ка, ты, отправляйся по дворам, скажи всем мужчинам, чтобы шли ко мне… на совещание.

Слуга удалился и немного погодя на подворье Каюм-сердара потянулись из соседних дворов старики и молодые, чтобы послушать своего арчина…

С самого утра властвовал зной. Город с его тесным скопищем крыш жарился на солнце, источая в небо сизое марево. За ночь едва успели остынуть горы, а утром вновь начали нагреваться. И теплый ветер, словно из огромной духовки, потек душной одурманивающей рекой. Опять, как всегда, поутру гудел деповский гудок. Но сегодня гудел будто бы дольше, гудел с особым смыслом. И рабочих, спешащих к паровозам и вагонам, было меньше. Деповцы ладили флаги и транспаранты, знаменосцы и запевалы надевали красные рубахи. И вот уже начали собираться группами около дворов. И потянулись через железную дорогу на Анненковскую и дальше, мимо городского сада, за город, к лазарету.

К 4 часам у лазарета собралась, по подсчетам пристава Тонакевича, пятитысячная толпа: запружены были все улицы и переулки. Пристав с несколькими полицейскими, подъехав ближе, остановил лошадь, посмотрел, посмотрел, покачал головой, тяжело вздохнул и отправился к Пересвет-Солтану. Здесь, в управлении, у полицмейстера распинался исполняющий обязанности прокурора господин Слива:

— Ради бога, господа, только не принимайте репрессивных мер — это чревато последствиями. До тех пор, пока со стороны толпы не последует каких-либо насильственных действий, оружие не применять!

Сам начальник уезда в это время со свитой офицеров находился возле товарного двора на станции, где стояли наготове две роты конных казаков. Куколь-Яснопольский и сам был на коне. Беспрестанно разъезжал от товарного двора к вокзалу и обратно. В конторке вокзала висел на стене телефон. Начальник уезда поднимал трубку, адъютант его энергично крутил ручку и вопросительно заглядывал в глаза начальнику. Полковник просил соединить то с Уссаковским, то с Пересвет-Солтаном, то с начальником лазарета. Наконец, когда ему сообщили, что процессия вынесла гроб и двинулась по Анненковской, он с адъютантом и десятью казаками выехал навстречу. Как человек опытный, и в меру дальновидный, он не пытался предотвратить демонстрацию. Но, по крайней мере, как он считал, его появление подействует сдерживающе на самых ярых революционеров. Не будет песен, не будет лозунгов. А если обойдется без них, тогда и страшиться нечего. Тогда он спокойно отчитается перед Уссаковским, а тот — перед генерал-губернатором Туркестанского края Тевяшовым о попытке революционеров устроить политическую демонстрацию и четких действиях уездных властей. Но, увы, помыслы Куколь-Яснопольского полетели в тартарары. Не доезжая до похоронной процессии, за целую версту он услышал нарастающие звуки песни:

«Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут…»

Начальник уезда попридержал лошадь и остановился. «Вот она, эта проклятая песня!» — подумал со злобой и отчаяньем, вспомнив, как весной асхабадские эсдеки распространили «Варшавянку» по всему городу, а властям — Уссаковскому, прокурору Лаппо-Данилевскому, Сливе, Пересвет-Солтану, Тонакевичу и ему самому — начальнику уезда, — прислали эту крамольную песню в конверте, с пожеланием разучить и запомнить. Это привело тогда в ярость Куколь-Яснопольского. Он поднял на ноги всю полицию, чтобы отыскать тайную, подпольную типографию эсдеков, но тщетно. Полиция произвела обыски у всех подозреваемых в причастности к распространению листовок, но ни у кого ничего не нашла. Слыша сейчас приближающуюся песню, начальник уезда сидел на коне и хмыкал, не зная, что предпринять. И слова «Варшавянки» вспоминались ему сами по себе. «Бывает же, — досадовал он, — иную песню специально разучиваешь, а запомнить не можешь. А эту раза два всего прочитал — и всю помню!» И все ближе и ближе слышалось:

«Но мы подымаем гордо и смелоЗнамя борьбы за рабочее дело…»

И прежде чем грянул припев, начальник уезда повторил его в памяти: «На бой кровавый, святой и правый, марш, марш вперед, рабочий народ». И понял, что стоять и дожидаться, пока толпа приблизится, нет никакого смысла. Он повернул коня и отъехал на угол, к Управлению железной дороги. Толпа же у городского сада свернула влево и остановилась возле женской гимназии, где служил до ареста Людвиг Стабровский.