Шамай Голан - Последняя стража Страница 30

Хаймек молча разгребал прутиком тлеющие угольки, и те начали переливаться красным и синим. Мама поняла молчание сына по-своему. Она взяла прутик из рук мальчика и не без досады сказала:

– Да не беспокойся ты так о картошке, никуда она не денется. Я сама ее тебе позже достану. Рассказывай же о папе. Ну, говори…

«Говори»… А что он мог сказать. И какими словами. Все внутри у мальчика сжалось, словно в случившемся был виновен прежде всего именно он, Хаймек. Ведь когда они уезжали, папу она доверила ему…

…Это случилось в тот день, когда мама окончательно решила, что тянуть больше нельзя. Отозвав Хаймека в сторону, она сказала ему тихо:

– Поезжай вместе с папой в город и дождись, пока он ляжет в больницу. Ты уже большой. Помоги ему…

Если у папы были больные легкие, то слух у него оставался отменным. Услышав мамин громкий шепот, он удивленно вскинул брови:

– Рива! Прекрати! Выкинь это из головы. Что тебе пришло в голову? Я совершенно здоров…

– Ты здоров, Яков?

– Клянусь тебе, я чувствую себя уже значительно лучше…

Сухой, рвущий душу кашель вырвался, казалось, из самых глубинных недр папиной груди. Звук был такой, будто кто-то колотил молотком. Этот изматывающий даже на слух кашель длился на этот раз так долго, что Хаймек взмолился про себя: «Хватит, папа. Остановись! Ну сколько можно…»

Кашель стал стихать. Повернувшись в угол, папа, как бы невзначай приложил ко рту кусок тряпки, посмотрел на нее и виновато, словно нашкодивший ребенок, опустил голову. Уже перед самым отходом ко сну он сказал, ни к кому, в частности, не обращаясь:

– Хорошо. Будь по-вашему…

Мама взяла чистый лоскут материи, положила на него кукурузную лепешку и две луковицы, затянула узлом концы и сказала тусклым голосом:

– Завтра утром…

И больше они к этому вопросу уже не обращались.

За весь тот год, что они проработали в колхозе «Слава труду», не было дня, чтобы папе хоть немного становилось лучше. Он не жаловался. Но каждый раз, когда в тряпке или в носовом платке он обнаруживал кровавый сгусток, лицо его приобретало виноватое выражение. Такое же выражение было на его лице утром следующего дня, когда, сунув под мышку мешочек с филактериями, он сказал, словно оправдываясь:

– Что может сделать человек, если Бог решил так, а не иначе?

Он хотел еще что-то добавить, но не добавил, а только поднял плечи и опустил их, покоряясь судьбе. Повернувшись к дверному косяку, он протянул руку к тому месту, где у каждого еврея должна находиться мезуза[9]… но откуда могла появиться мезуза в узбекском колхозе «Слава труду»? Он улыбнулся жене и сыну жалкой извиняющейся улыбкой, встал и произнес:

– Ну… вот и все, Ривочка. Мы с Хаймеком идем в Ташкент.

– Все будет хорошо, – повторила мама любимое папино выражение. – Поезжай, Яков. Врачи в Ташкенте знают свое дело. Возвращайся здоровым и поскорей. А ты, Хаймек, береги папу…

…Ночная мгла, наконец, окутала весь мир своим покрывалом. Хаймек сидел, не поднимая глаз. Больше всего в мире он боялся встретиться взглядом с мамой. Чтобы делать хоть что-нибудь, он протянул руку к морщинистой картофелине, съежившейся от жара, схватил ее, и тут же, обжегшись, с невольным криком боли, отдернул пальцы, сунув их в рот…

…Папа умел терпеть боль и никогда ни на что не жаловался. Впервые он сделал это, на памяти Хаймека, в тот день, когда они шагали по дороге, ведущей к станции, два дня тому назад. Папа останавливался чаще обычного и чаще обычного выплевывал кровавые комки. Во время одной из таких остановок он сказал:

– Не могу больше… Вот здесь, в груди… жжет. Словно раскаленные шпильки во всем теле…

Хаймек слушал папу в полслуха. Почему он отнесся к его словам так невнимательно? Скорее всего, виноваты в этом были птицы. Их было множество и они непрерывно и как-то возбужденно то взмывали вверх с хриплым карканьем, то стремительно пикировали – и поодиночке, и попарно, так что порою казалось, еще вот-вот и они упадут им прямо на голову. Но на голову они не падали, да и на землю тоже – не долетая до земли какую-то малость, птицы непонятным образом плавно замедляли падение и снова устремлялись ввысь. Засунув в рот четыре пальца, мальчик оглушительно свистнул, всполошив всю черную стаю – не только тех птиц, что кружились в воздухе, но и тех, что прыгали по земле неподалеку от тропинки. Одна из них еле-еле шевелила крыльями, как бы поддразнивая или издеваясь над устало бредущими по земле людьми, и Хаймек, не удержавшись, запустил в нее камнем. Папа укоризненно посмотрел на своего сына и неодобрительно заметил ему:

– Ты, сынок, уже большой, а балуешься, как ребенок…

Хаймек стал виновато оправдываться:

– Знаешь почему? Потому что это обидно. У птицы есть ноги, и у нас тоже. Но у нас нет крыльев…

– Но раз это так, – начал папа и остановился, чтобы привести подходящую к месту цитату из Книги Иова, но в этот момент новый приступ кашля буквально согнул его вдвое. Его трясло, как в лихорадке, он хрипел и задыхался до тех пор, пока яркая струя крови не вырвалась у него из горла. Все это время, стараясь хоть как-то помочь отцу, Хаймек гладил его по спине и говорил ничего не значащие, но успокоительные слова.

Наконец, кашель стих. Они не стали отдыхать, а просто продолжили свой путь, только без разговоров и много медленнее, чем прежде: отец впереди, зажав под мышкой мешок с филактериями, Хаймек сзади – на шаг, а то и на два, и на три. Папа шел большими шагами и полы его пальто каждый раз распахивались и трепетали, словно крылья птицы. А мальчик не поспевал за ним, ибо при всем при том он был еще маленьким мальчиком, и шаги он мог делать только маленькие, а кроме того всем мальчикам интереснее всего глядеть по сторонам, чтобы видеть, что делается в мире вокруг них. Ну, на птиц, скажем, он нагляделся уже достаточно. А вот чего хочет от них вот эта бездомная бродячая дворняжка с обвислыми ушами, которая вот уже столько времени трусит за ними, уткнувшись носом в землю и высунув язык? Поглядывая на беднягу, Хаймек почувствовал, как в нем просыпается жалость. Может быть эта несчастная собачонка, так же, как и они сами, не знает, что ожидает ее завтра.

Присев на корточки, Хаймек сказал собаке:

– Мы с папой идем на станцию. А ты?

Собака доверчиво подошла к мальчику и положила ему голову на колени. Хаймек погладил влажный нос и почесал пса за ушами. «Подожди нас, – сказал он собаке. – Вот вернемся из Ташкента и заберем тебя к нам. Я тебе обещаю. Папа будет не против».

Вспомнив о папе, Хаймек поднял голову, но отца не увидел – тот лишь мелькнул за поворотом дороги.

– Жди нас обратно, – еще раз сказал мальчик и припустил, что было сил, чтобы совсем не потерять отца из вида.

Пес понимающе глядел ему вслед…

2

Локомотив подходил к станции, дергаясь каждую минуту, из-за чего вагоны, казалось, вот-вот столкнутся друг с другом и свалятся под откос. Подойдя к платформе, поезд заскрипел всеми тормозными колодками и на какую-то минуту не то, чтобы остановился, а просто замедлил свой бег. Пестрая толпа ожидающих (и Хаймек со своим папой в их числе), не теряя и мгновения, дружно ринулась на штурм подножек и ворвалась в двери. Последние из пассажиров еще толпились в тамбуре, а поезд, дернувшись раз и другой, уже катил дальше.

Вновь прибывшие рыскали по вагону в поисках свободных мест. Но мест не было.

Папе повезло. Ему удалось втиснуться в узкое пространство у стенки. Там он согнулся и замер, переводя дух и приходя в себя. Отдышавшись, он сказал мальчику:

– Сынок, а ты… Заползай вниз, под лавку. Ты же видишь – мест нет… Подожди, я отдохну чуть-чуть…

– Да ничего, – сказал мальчик. – Не волнуйся, папа, я постою…

У папы по лицу пошли красные пятна, и Хаймек испугался, что сейчас папа снова закашляется. Но папа сказал:

– Дело в том, сынок… – говоря это, папа избегал глядеть на Хаймека, – дело в том, что у нас на двоих – один билет. И если придет контролер, он может нас высадить… Так что потерпи уж… ради меня…

И Хаймек полез под лавку.

Под лавкой было тесно, грязно и темно, все пространство было забито багажом пассажиров, чьи ноги очень кстати загораживали мальчика от нескромных взглядов. На время замерев, чтобы оглядеться, Хаймек стал затем приспосабливать свое тело ко всем этим узлам, чемоданам и корзинам. Ритмично постукивали под ним колеса поезда, набирающего скорость: «Так-так, так-так, так-так…» Появление мальчика, похоже, пришлось не по вкусу разнообразному багажу. Мешки и чемоданы, узлы и корзинка воспользовались случаем и стали проявлять свой злобный нрав, вымещая его на боках Хаймека. Они толкали его и пинали, норовя прищемить, придавить, причинить ему боль и ударить. Они на своем языке как бы говорили ему, чтобы он убирался отсюда подобру-поздорову, если хочет уцелеть, если ему дорога его жизнь. Может быть, они ждали, что он заплачет, что попросит пощады? Но мальчик не поддался на угрозы, и ни одного слова жалобы не смогли эти пинки и удары вырвать из него. Он отбивал наскоки врагов, плотно стиснув зубы и решив сражаться до последнего вздоха или умереть на поле боя. И разве у него был какой-нибудь иной выход? Ведь мама доверила ему такое важное дело… самое важное из всех… Так неужели он уступит этим глупым чемоданам, сдастся баулам и узлам? Нет, ни за что…