Шамай Голан - Последняя стража Страница 31

И враги отступили. И сумки, и корзины, и баулы поняли – мальчика им не одолеть.

И они оставили его в покое. А когда это произошло, Хаймек, успокоившись, попытался понять, что же происходит в самом вагоне.

Но как понять хоть что-нибудь, если весь мир загорожен для тебя стеною из чьих-то ног. Не оставалось ничего, как только заняться самими ногами. Это было интересно, но очень, очень трудно. Ни одна нога не была похожа на другую – в том смысле, что владельцы их были обуты кто во что горазд, и сделать какой-то вывод из наблюдения за обувью почти не представлялось возможным. Вот черные ботинки со шнурками, вот коричневые – без. Вот почти новые туфли, а рядом какое-то немыслимое старье. Вот сандалии, из которых торчит голая желтая пятка, а вот намазанные какой-то дрянью сапоги. А вот вообще загадка – деревянная нога, одна – и что прикажете с ней делать и как найти ей пару? Хаймек так увлекся, что в какой-то момент совсем уже было решил – ноги не принадлежат никому, это самостоятельно живущие существа, и путешествуют по свету они сами по себе. Сейчас они – каждая пара ног отдельно, едут, как и Хаймек с папой, в Ташкент по собственной надобности, а приехав, выйдут на перрон и пойдут себе потихоньку кто куда. Голая пятка пойдет к себе домой, деревянная нога – к себе, а огромный сапог потопает к такому же сапогу в гости…

Он так заигрался с этой разномастной обувью, придумывая самые необыкновенные истории, что на какое-то время забыл, что он делает и куда едет. Но потом вспомнил: он ведь едет, чтобы доставить папу в больницу. И кто знает, что за путь их ждет. Стук колес и покачиванье вагона навевало дрему. Мальчик повертелся, устроился поудобнее среди переставших враждовать с ним вещей и закрыл глаза.

Ему показалось, что он слышит доносящийся неведомо откуда мотив, хорошо известную ему с давних еще пор мелодию. Умом он понимал, что это ему лишь мерещится – мелодии неоткуда было взяться в этом месте. Он даже сказал тихонько себе самому: «Это стучат колеса вагона, и только». И все-таки мелодия звучала. Он отчетливо слышал ее. Это была хорошо известная и широко популярная песня; до войны все в Польше пели ее. И очень, очень часто любил напевать ее папа, когда со всей семьей выходил прогуляться после субботнего обеда – Хаймек просто видел, как папа неторопливо идет по улице, держа на руке маленькую Ханночку, которая, по своему обыкновению крепко обнимает папу за шею и лепечет свои всегдашние «ма-ма» и «па-па». И в этот момент, заглушая папино мурлыканье и щебетанье Ханночки, раздается одинокий голос сборщика пожертвований: «Пожертвование спасает от смерти!» сопровождаемое звоном монет в огромной кружке… и снова раздается тот же голос, перекрывающий шум улицы: «Пожертвование спасает от смерти! Жертвуйте, евреи, ибо нет субботы, а есть похороны…»

Крутятся, грохочут, поют свою песню колеса, катятся похоронные дроги, тук-тук-тук, стучат монеты в кружке для пожертвований, создавая мелодию, которая захватывает мальчика и он уже не понимает, где он и что с ним, где начинается сон и кончается явь…

В себя он приходит от страшной боли в паху. Он едва успевает открыть глаза, как безжалостная костяная рука, ухватив его за щиколотку, начинает медленно выволакивать из-под лавки на свет. Стоя на свету, мальчик моргает, зажмуривается, а затем и вовсе закрывает глаза из которых текут слезы. Дневной свет немилосерден. Вокруг него повсюду – незнакомые лица. Он посмотрел вниз себе под ноги и увидел знакомые сандалии. Лицо владельца сандалий было таким же голым и желтым, как и его пятка.

Внезапная пощечина вернула мальчика к реальности. Человек в синей форме с сумкой через плечо ткнул пальцем в мальчика и вопросил:

– Это что еще за фрукт? Чей он?

И поскольку никто из пассажиров не откликнулся на этот призыв, контролер адресовал его на этот раз самому Хаймеку.

– Ты с кем?

– Ни с кем, – сказал Хаймек. – Я… один…

– Один, говоришь, – удовлетворенно констатировал контролер таким голосом, словно впервые узнал, что человек может ехать один. Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент поезд дернулся так сильно, что пассажиры, включая контролера, с трудом удержался на ногах, хватаясь друг за друга. В толпе, забившей тамбур и площадку, служившую для перехода из вагона в вагон, образовалась брешь, и вот в нее то и ринулся Хаймек. В два отчаянных прыжка добрался он до спасительной площадки, ведущей в тамбур следующего вагона. Ему оставалось сделать один только шаг… но костяная рука во второй раз ухватила его и водворила на прежнее место. Торжествующий голос над ухом мальчика прогремел:

– Видели? Просто чертенок! Куда это ты, мой милый, так заспешил?

Затем, обращаясь к слушателям, громовой голос прочитал им маленькую лекцию.

– Вот всем вам пример. Посмотрите на этого постреленка. Вроде мальчик, как мальчик. А на деле?

– Шпана, – сказал кто-то догадливый.

– Вполне возможно, – согласился контролер. – Так что, граждане, проверьте-ка ваши вещи и ваши карманы. Такие вот ловкачи и оставляют простаков без копейки. А чем он занимался там, под сиденьем? Может, потрошил ваши корзины? Прошу все проверить, товарищи ротозеи… Ну, а ты что скажешь? – Это относилось уже к Хаймеку.

Ну а что он мог сказать? Именно это он и говорил все время, непрерывно поворачивая голову то влево, то вправо. «Нет, нет, нет, нет, нет» – вот что он говорил. Только кто ж его слушал.

Человек с черной сумкой упер свой желтый от никотина палец Хаймеку в грудь и возгласил:

– Еще раз обращаюсь ко всем гражданам. Проверьте свои вещи. Если что пропало, сделайте официальное заявление.

Десятки глаз, словно пули, пронизывали теперь Хаймека. Заинтересованные, равнодушные, недоверчивые, добрые, злые, сочувствующие и не очень. Всякие глаза и всякие взгляды. Почти в полуобмороке, попытался мальчик хоть как-то связать эти глаза и эти взгляды с теми ногами, которые несколько часов тому назад ни о чем ему не говорили и обладатели которых, приняв человеческий облик, решали теперь его судьбу. Похоже, что ноги были в затруднении не меньшем, чем глаза, и те и другие с удовольствием убрались бы сейчас куда-нибудь подальше. Перед ними до смерти запуганный, стоял восьмилетний мальчуган, чумазый и тощий. И вызывал он только жалость. Но в умах советских людей существовала еще справедливость, и она требовала, чтобы всякое сочувствие и жалость были отодвинуты в сторону.

– Да… – сказал чей-то голос. – Вот она, теперешняя молодежь. Сначала ездют без билета, потом чистят карманы, а после удивляемся, что здесь и там дети убивают своих родителей. Таких надо отправлять в колонию… в тюрьму… за решетку. Там их научат свободу любить. Вот так. Правильно я говорю, граждане?

Граждане молчали.

– Пропало что-нибудь? – сурово спросил контролер. – Говорите, не стесняйтесь.

Народ был не из стеснительных. Но и врать без особой нужды никому не хотелось.

– Все на месте, – раздались голоса. – Ничего не пропало. Может и не крал он вовсе… может просто сирота…

– Ишь, какие жалостливые, – упорствовал тот же голос. –Не крал здесь, значит крал в другом месте… Дайте-ка мне его на часок, я с ним быстро разберусь.

– Ишь, прыткий какой, – сказал кто-то. – Разберется он…

– А ты-то чего молчишь, герой, – напустился контролер на стоявшего перед ним Хаймека. – Давай, выкладывай, что с тобой стряслось? С чего вдруг под полку залез? Едешь-то куда и зачем? Ну?

– Спрятался, потому что денег на билет не было, – просто сказал Хаймек, и поскольку это было чистой правдой, все вдруг поверили – так оно и было.

– А едешь куда?

– В Ташкент.

– В Ташкент. А что ты там забыл?

– Ничего не забыл… В Ташкенте хлеб есть. А в колхозе хлеба нет. А еще сказали, в Ташкенте есть больницы… и эти… детские дома. Там кормят… и чай дают. С сахаром.

Показалось это Хаймеку или на самом деле что-то дрогнуло в неприступном лице контролера? Хаймек видел точно, как он моргнул – раз и другой. А контролер видел другого такого же мальчика, своего сына, убитого год назад на смоленской дороге, где они попали под бомбежку. То, что осталось, немцы расстреляли сверху из пулеметов… Он моргнул еще раз, и все исчезло.

– Родители-то у тебя есть?

На миг мальчик поднял глаза и встретился взглядом с отцом, который стоял совсем близко. У папы лицо было белое, одна рука судорожно сжимала мешок с филактериями, другая отдирала заплату на пальто. Что было во взгляде, которым отец смотрел сейчас на сына – стыд? Укор? Упрек? Или мольба?

Скорее в этом взгляде было все вместе.

Ничего уже не соображая, мальчик положил свою тощую руку на рукав контролера и прошептал чуть слышно без всякой надежды:

– Да… то есть нет… Я должен… я должен попасть в Ташкент. Дядя… помоги… пожалуйста… – и он все теребил и теребил рукав форменной куртки контролера, все теребил и теребил, произнося жалкие, никому не нужные слова.

– Пожалуйста, дядя… Я больше не буду… никогда… без билета… заработаю денег и отдам…