Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 33

Потребности самого Григория Николаевича были минимальны. Такого аскета в своей жизни я более не встречал. Но его жадность к знаниям и работе поражала меня. Совсем недавно он закончил книгу «Ерке: культ сына неба в Северной Азии. Материалы к тюрко-монгольской мифологии» и тут же принялся за продолжение «Воспоминаний». Его нынешняя работоспособность была абсолютно лишена каких-либо меркантильных мотивов. Великий старец боялся только одного: что не успеет передать потомкам все свои жизненные открытия. Он чувствовал, что пришла пора подвести итоги, обобщить прожитое. Но ему так много нужно было всего переосмыслить, что в сутках не хватало времени.

В конторе у Муромского я обычно освобождался в пятом-шестом часу вечера и сразу спешил к Потанину. За день он успевал надумать столько, что стенографировать я заканчивал ближе к полуночи и домой возвращался совсем обессиленный.

Голова моя пухла от переизбытка информации. Ведь в ней приходилось держать и судебные тяжбы, и потанинские умозаключения, подчас весьма парадоксальные.

– В Северном Китае христианство существовало еще в V веке до нашей эры. Туземным именем Ерке монголы называли Иисуса Христа. В бурятских сказаниях его именуют Эрликом. Он сын небесного божества, с которым вместе творил мир, а потом поссорился с отцом и был за то изгнан под землю. Теперь он владыка подземного царства. Небо преследует зверьков, живущих в норах (сурков, хорьков, крыс, кротов), и совсем не за то, что они погубили бога-сына, а за то, что служат ему…

Над этой фразой Григория Николаевича я ломал голову полночи и уже сформулировал почти академическое возражение, что для науки имеет значение не то, что могло бы быть, а то, что было на самом деле. Но вдруг передумал и закричал:

– Но ведь это Сатана! Люцифер! Князь тьмы! А никакой не Иисус Христос!

Но это было уже во сне. И дальше мне снились разные гадости. У подножия огромной горы совершает свой ритуальный танец шаман с черемуховой веткой, к которой привязаны шкурки грызунов. Его развевающийся плащ украшает шкура белки-летяги. Неожиданно животные оживают и набрасываются на человека. Выцарапывают ему глаза, перегрызают горло. Напившись теплой дымящейся крови, зверьки разбегаются в разные стороны. Я приглядываюсь к распластанному на земле телу и вижу, что никакой это не шаман, а Иисус Христос. Тут же из земли вырастает крест, и несчастный взлетает к небу, его руки и ноги приколочены огромными гвоздями к перекладине и столбу. Я падаю перед ним на колени и начинаю судорожно шептать «Отче наш…», ибо, к своему стыду, никаких других молитв не знаю. И только с моих губ срывается последнее «Аминь», как сверху раздается дикий хохот. Я поднимаю глаза и немею от ужаса. Вместо распятого Христа на меня взирает ликующий Сатана на огромном черном коне, изрыгающем пламя. Всадник пришпоривает скакуна, и тот уносит его под землю, а эхо гулко разносит по горам:

– Ха-ха-ха!!!

– Дорогой, ты не забыл, что мы сегодня приглашены на обед к Андреевым? – спросила меня Полина за завтраком.

– Угу, – промычал я с набитым яичницей ртом.

– Что «угу»? Да оставишь ты наконец свою газету? Мы целыми днями друг друга не видим. Домой ты приходишь поздно…

Я отложил «Сибирскую жизнь» и с удивлением посмотрел на жену, ведь прежде склонности устраивать семейные сцены я за ней не замечал. Видимо, беременность так повлияла на ее психику. И все равно не удержался и возразил:

– А по воскресеньям ты дома не бываешь.

– Ну знаешь ли! – вспыхнула Полина. – В госпитале я выполняю свой гражданский долг. В отличие от некоторых!

Перепалка принимала нешуточный оборот. Жена покраснела как рак и надула губы, совершенно не обращая внимания на кипящий чайник.

– Ну хорошо, хорошо, – успокоил я ее. – Я только на минутку заскочу к Григорию Николаевичу и попрошу у него отгул. А хочешь, и его привезу к Андреевым? Александр Васильевич наверняка будет рад видеть своего старого друга. Да и старик хоть в кои веки поест по-человечески. Он уже давно перебивается всухомятку.

Полина задумалось. Мой благородный порыв не мог не найти отклика в ее добром сердце.

– Но как воспримет это Анна Ефимовна? Она приглашала нас на семейный обед. Они и так живут скромно, каждая копейка на счету.

– Да какой же Григорий Николаевич посторонний? – настал мой черед удивиться. – Он такой же член их семьи, как и мы, если даже не больше. А чтобы не объедать хозяев, я куплю в булочной чего-нибудь вкусненького. Чего ты больше хочешь, моя радость, пряников или кренделей?

После обеда вся наша адвокатская контора бурлила. Обсуждали слухи из Петербурга об отречении государя.

– Я вам точно говорю, что царь отрекся от престола, все министры отправлены в отставку и арестованы. Назначен новый кабинет из числа депутатов Государственной думы, – брызжа слюной, кричал один помощник. – Губернатор уже получил телеграммы, но запретил их обнародовать. Но по железнодорожному телеграфу пришли сообщения! Можете сами позвонить в Управление дороги и убедиться в моей правоте.

– Еще одна революция? – переспросил престарелый писарь. – Не верю! Триста лет Романовы правили Россией и так просто не отрекутся. Этого не может быть, господа, потому что этого не может быть никогда.

– Может, Савелий Лукич! – объявил с порога ворвавшийся в контору Муромский. – Свобода, за которую боролось столько поколений революционеров, погибло столько прекрасных и замечательных людей, настала, господа! Нам теперь самим придется управлять страной и строить светлую жизнь без указки помазанника божьего!

Мне позвонила из дома жена и сказала, что занятия в университете закончились раньше обычного, все только и обсуждают столичные события, и что ей уже телефонировала Анна Ефимовна и попросила перенести наш визит на воскресенье по причине большой загруженности Александра Васильевича в редакции. Сослуживцы по адвокатской конторе уже откупоривали шампанское, чтобы поднять бокалы за победу революции. Но я такие вечеринки на службе не любил и незаметно ушел. Потанина дома тоже не застал и домой вернулся рано, чем окончательно убедил жену в исторической значимости случившегося.

На следующий день было тоже не до работы. Весь город бурлил. В Ямском переулке возле редакции «Сибирской жизни» собралась толпа. Люди, отталкивая друг друга, протискивались к доске объявлений, на которой были вывешены телеграммы из Питера: об аресте царских министров, о создании Временного правительства и Совета рабочих депутатов. Митинговали на Почтамтской, в Общественном собрании и в Бесплатной библиотеке.

Меня же мучил другой вопрос: что будет дальше? Все происходящее в городе уж больно напоминало события двенадцатилетней давности. Только тогда я был моложе и все принимал близко к сердцу. Но годы изменили меня. Из активного участника устройства новой справедливой жизни я превратился в стороннего наблюдателя.

Первым делом я отправился в банк и снял со своего счета тысячу рублей, а на оставшиеся деньги дал распоряжение купить швейцарские франки и перевести их в Цюрих.

В воскресенье мы опять не попали в гости к Андреевым. Александр Васильевич как главный редактор «Сибирской жизни» постоянно пропадал на разного рода заседаниях, не зная выходных. А на следующее утро коллеги по адвокатской конторе сообщили мне, что Пётр Васильевич Муромский едва ли вернется теперь к судебным делам. На заседании Комитета общественной безопасности его избрали в бюро губернского комиссариата, возглавившего после отстранения губернатора всю исполнительную власть на половине Западной Сибири.

Новая власть первым делом отменила карточки на печеный хлеб, чем сразу завоевала симпатии публики. Цены немного снизились. Правда, потом они снова взлетели вверх, но это уже было проблемой других руководителей.

А еще комиссариат распорядился освободить из-под надзора политических ссыльных в Нарымском крае. И вскоре Томск наводнился профессиональными революционерами.

В следующую пятницу мы с Полиной отправились на Соборную площадь, чтобы посмотреть парад. Гремела праздничная музыка. На крыльце присутственных мест стояли члены Комитета общественной безопасности. А губернские комиссары – Муромский и два его сподвижника – сидели в самом центре, на губернаторских местах.

У ступеней в толпе освобожденных из ссылки революционеров, облокотившись на палку, стоял единственный сибирский политкаторжанин и пытался разглядеть своими почти ничего не видевшими глазами, как Сибирские Афины[83] празднуют победу революции.

– Это же Григорий Николаевич Потанин! Почему вы не пускаете его на трибуну? Он же более всех этого достоин! – закричали из толпы.