Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 34

У ступеней в толпе освобожденных из ссылки революционеров, облокотившись на палку, стоял единственный сибирский политкаторжанин и пытался разглядеть своими почти ничего не видевшими глазами, как Сибирские Афины[83] празднуют победу революции.

– Это же Григорий Николаевич Потанин! Почему вы не пускаете его на трибуну? Он же более всех этого достоин! – закричали из толпы.

Муромский смутился и отдал распоряжение стоявшему рядом офицеру принести стул для Потанина. Старик даже не понял сначала, чего от него хотят люди в погонах. Наверняка у него промелькнула мысль об аресте. В первую революцию он просидел две недели в тюрьме, почему вторая должна стать исключением? Но, потрогав приставленный стул, улыбнулся и поблагодарил служивых. Едва он присел, как офицеры подхватили его вместе со стулом и на руках вознесли по ступеням на верхнюю площадку, еще выше членов комиссариата.

Мимо трибуны парадным строем проходили войска. Неожиданно из строя вышел знаменосец и склонил российский флаг к ногам сибирского патриарха.

Я уже писал, что всегда чувствую на себе чужой взгляд. На параде меня не покидало ощущение скованности, какое испытываешь, когда знаешь, что за тобой подглядывают в замочную скважину. И только в самом конце торжественного шествия мне удалось определить источник своего волнения.

Это был сильно заросший человек с густой бородой, в которой уже серебрилась седина, он стоял в толпе освобожденных ссыльных и время от времени устремлял на меня пронзительный колючий взгляд. Судя по осанке, человек был совсем не старый, но его внешний вид свидетельствовал о тяжелой жизни. Сильно потрепанная солдатская шинель сидела на нем мешковато, видать, была с чужого плеча. Очки да полицейская папаха без кокарды довершали его наряд.

Внезапно Полина почувствовала приступ тошноты, и мы стали выбираться из толпы. Очкарик последовал за нами. У поворота на Дворянскую было уже не так многолюдно, и до нас донесся крик.

– Пожалуйста, обождите!

Мы остановились и обернулись.

Преследователь явно устал. Он запыхался и кашлял, прикрываясь измятым и серым носовым платком.

– Ты не узнаешь меня, Коршунов?

Я отрицательно покачал головой, хотя его охрипший и прокуренный голос показался мне знакомым.

Он снял папаху и пенсне, поправил растрепанные волосы.

– А теперь? – спросил он еще раз.

Я ударил себя кулаком по лбу и уже хотел вскрикнуть на всю улицу: «Сашка! Чистяков!» – но вовремя спохватился, что я-то для всех немой, и без слов кинулся к нему с объятьями.

– Ну наконец признал франт старого друга. Ну ты и вырядился. Прямо как настоящий буржуй. А это кто? Твоя жена?

Я кивнул.

– Красивая. В такие глаза нельзя не влюбиться.

Привидение из прошлого беззастенчиво разглядывало мою смутившуюся жену и наконец решило представиться:

– Чистяков Александр Владимирович. Бывший однокурсник вашего супруга и его боевой революционный товарищ.

– Тот самый? – всплеснула руками Полина. – Петя мне так много про вас рассказывал!

– Так этот субъект еще и говорить умеет, а что же он со мной словно воды в рот набрал? – поймал на полуслове мою жену Чистяков.

Отпираться было глупо, и мне так хотелось поговорить со своим старым другом, что я открылся и для него.

– Это наша семейная тайна, – заговорщицким тоном сказал я. – Никакие медицинские светила – ни наши, ни заграничные – не смогли меня вылечить от немоты, а любовь Полины вернула мне дар речи. Поэтому я разговариваю только в семье. Для общества я по-прежнему немой.

– Ну ты, брат, даешь! – удивленно протянул Чистяков. – И ты не испытываешь от этого неудобств?

Я пожал плечами.

– А как же гражданский долг? Пропаганда идей революции?

– Я сполна его выполнил еще в девятьсот пятом, – отрезал я.

– Ах вот оно как! Значит, обуржуазился, омещанился, женился и решил пожить тихой семейной жизнью, а революцию пусть другие за тебя делают?

– Какую революцию, Саша? Она и так уже свершилась. Самодержавие пало, теперь будет республика, о которой мы с тобой мечтали.

– Какая республика? – в свою очередь переспросил он. – Буржуазная? Ну уж нет. Настоящая революция, брат, еще впереди. Россия только забеременела ею. Вот когда сломаем хребет всем помещикам и капиталистам, тогда и будет настоящая революция.

Видно было, что он разочаровался во мне и уже собрался идти прочь, но Полина задержала его вопросом:

– А вы где остановились, Александр Владимирович?

Он застыл в растерянности, развел руками и ответил:

– Да, собственно говоря, пока нигде. Я только сегодня приехал с ямщиком из Нарыма. Да вы не переживайте, как вас… Полина, товарищи меня приютят на ночлег.

Я не выдержал и высказался в адрес жены и друга:

– Вы думаете, у меня нервов нет? Если я большей частью молчу, то должен терпеть все ваши выходки? Вот что, Саша, хватит изображать из себя обиженную барышню. Мы с тобой не виделись одиннадцать лет, и каждый из нас шел своей дорогой. Поэтому давай посидим, выпьем и поговорим по душам. А утром, если захочешь, иди на все четыре стороны. Но сегодня ты – мой гость. И я тебя никуда не отпущу!

Наш политический диспут затянулся до самой ночи. Уже кукушка на часах известила о наступлении новых суток, но каждый из нас находил все новые доводы.

Чистяков тоже не сумел доучиться до диплома. Осенью 1907 года он с товарищами принял участие в «экспроприации», как он выразился, кассы технологического института, а точнее, в банальном грабеже и угодил за это на Нерчинскую каторгу. Оттуда бежал. В Москве на марксистской сходке был снова схвачен полицией и этапирован в Сибирь. Перед войной каторгу ему заменили ссылкой в Нарымский край, где он и провел последние пять лет. На поселении мой друг зря времени не терял, а тщательно занимался политическим самообразованием. Он изучил Белинского, Герцена, народников, анархистов, читал даже Ницше, но выбор остановил все-таки на Марксе. Теоретически мой оппонент был подкован весьма основательно и порой своими выкладками загонял меня в угол, и, чтобы выбраться, приходилось напрягать все мозговые извилины.

Даже Полина вела себя на редкость тихо и покладисто, как восточная женщина: подавала на стол закуски, убирала грязные тарелки и не забывала подливать в графин мутной жидкости из большой стеклянной бутыли. Водку в городе уже давно не продавали. Сухой закон был объявлен еще в начале войны. Но в близлежащих деревнях расцвело самогоноварение. Вот и эту бутыль я приобрел у одного крестьянина, когда прошлым летом забирал с дачи Григория Николаевича. Мы с Полиной к спиртному относились равнодушно, потому бутыль и простояла так долго.

Жена впервые за три года супружества видела меня пьяным, но нисколько не перечила. Ее явно заинтересовал наш спор.

– Ну ты же не народник, Чистяков, а марксист. Но несешь бог знает что. Почитай внимательнее своего кумира. У него черным по белому написано, что социалистическая революция возможна только после капиталистической фазы развития. Жили бы мы с тобой в Великобритании или хотя бы в Соединенных Штатах, где уже создана экономическая база для социализма, есть пролетариат, объединенный в профсоюзы! Но мы-то – в России, аграрной и лапотной стране. Где только формируется фабрично-заводской капитал, а народ в подавляющей своей массе безграмотен и невежествен. Нам надо еще минимум сто лет, чтобы догнать Европу и Америку.

Я откинулся на спинку стула, убежденный, что мой визави[84] не сможет достойно ответить на этот выпад.

Чистяков почесал бороду и сказал:

– Опровергнуть выдвинутый тобой тезис чисто логически нельзя.

Я победно улыбнулся.

– Но есть одна закавыка, – неожиданно продолжил он и встал из‑за стола.

Вскоре вернулся со своей котомкой, развязал ее и извлек потрепанную тетрадку.

– В России никакая другая революция, кроме социалистической, невозможна. И я готов тебе это доказать, если ты наберешься терпения.

Я с нескрываемым интересом подвинулся ближе к нему. Полина на кухне перестала громыхать посудой и вернулась к нам в гостиную с полотенцем в руках. Она присела поодаль и тоже приготовилась слушать.

В русской истории было четыре этапных периода. Это Киевская Русь, татарское иго, Московское царство и Российская империя, рожденная Петром I, крах которой мы сейчас наблюдаем. Какой будет новая Россия, этого мы не знаем, а можем только предполагать, исходя из ее потенциальных возможностей.

Что подточило устои предыдущего российского государства – Московского царства? Ослабило его духовную мощь, сделало беззащитным и предопределило появление первого большевика на троне – Петра Великого? Антихриста, заметим! Это раскол Русской православной церкви.