Владимир Лебедев - За святую обитель Страница 33

Всех степенней да разумней показался немому Ананий, и подал он ему грамоту: прочитай-де.

— Не обучен я — простые мы люди, темные, — отказался Селевин. — Коли хочешь, сведу тебя к старцу книжному — есть у нас инок такой. Отец Гурий какую хочешь грамоту разберет. А из нас никто не умудрится.

— К отцу Гурию надо, — решили все молодцы.

В это время загудел на обительском дворе трапезный колокол; поднялись все с башни идти.

— С нами пойдем, Немко! — позвал Суета нового знакомца, сразу ему прозванье придумав. И так и осталось за немым в обители то прозвище.

— Что глядишь? — хромая, сказал Немку Ананий. — Попортили ногу-то мне навеки. Все они — ляхи вражьи!

За общей монастырской трапезой богомольцы и иноки немало дивились на нового воина. Ел он мало, не пил ничего хмельного; все крестился при звоне колокольном.

Не беден был пришелец, и щедра была рука его: целую горсть червонцев разделил он, выйдя из-за стола, убогим, немощным и сиротам. Немало золота осталось еще в большом кожаном кошеле его.

Повели немого молодцы в келью отца Гурия; но не было там старца: позван он был к воеводе и к архимандриту на совет, да потом еще хотел обойти своих бедных да больных. Не ждал его послушник ранее ночи. Остались все, как обычно, в келье доброго старца на ночлег. А до сна-то еще много ждать было; и придумал Суета, чем время скоротать. Пошел он к отцу ключнику обительскому, что любил с веселым парнем на досуге побеседовать; ударил ему челом Суета о милости: не даст ли крепкой браги да сладкого меду по бочоночку. Больно-де продрогли ребята на стенах, на ветру да на дожде. Не отказал отец ключник.

— Тебе да твоим сколько хочешь дам, Тимофеюшка. Вы молодцы смирные, буйства не учините. А вот голытьбе обительской не велел давать отец Иоасаф — и без того непорядки в монастыре. Иди-ка за мной.

Принес Суета товарищам мед да брагу, позвали еще двоих-троих парней, начали степенно пить да беседовать. Лишь Немко ни капли не пил, сидел он в темном углу, голову на руки опустив в глубокой, невеселой думе.

— Знать у Немка-то горе великое на душе, — перешептывались ребята. — Кто же такого богатыря изобидеть мог?

— Эх вы, неразумные! Речи ваши пустые! — вмешался Ананий. — Разве силой от горя да беды отобьешься? Много на свете людей злых, лукавых; много неправды!

Поднялся он, опираясь на костыль, подсел к Немку, рукой его за плечи охватил и молвил душевно:

— Отгони, брат, мысли черные! Помолись на ночь — на душе полегчает. В догадку мне, что скорбит сердце твое, что лютая в нем тоска таится.

Поглядел Немко на Анания благодарным взором.

— Вижу, вижу, что молвить хочешь. Эх, жаль, что не говоришь ты ничего: поведал бы горе свое. Что, у тебя немота от рождения, что ли? Аль от болезни какой?

Покачал головой Немко, угрюмо нахмурился; взял потом Анания за голову, пригнул к себе и рот широко открыл. Взглянув, Ананий обомлел от ужаса. За двумя рядами блестящих, крепких зубов чернела во рту немого глубокая впадина, а на дне ее виден был крохотный, зарубцованный остаток языка.

— Братцы, да у него язык-то отрезан! — закричал Ананий.

Бросились все к немому, начали его, жалея, пытать-выспрашивать. Не мог Немко ответить, да и не хотел: словно убитый, недвижно сидел он на скамье, из помутившихся глаз его, одна за другой, катились крупные слезы.

— Вот что стряслось над человеком, ребята, — говорил Ананий, утирая слезы. — Как же ему веселым быть? Другой бы, пожалуй, на себя руки наложил, душу бы свою загубил. Не кручинься, Немко, помолись лучше!

Поуспокоился немой, пересилил горе свое. Снова забился он в свой угол, глаза закрыл, словно спать собрался. Суета с товарищами опять к бочонкам присели.

— Слышали, что воевода-то младший намедни говорил? Будто опять скоро на вылазку пойдем, да еще всем скопом: в обители- то лишь старцы останутся. Верно говорю.

И Суета даже побожился, видя, что не верят ему.

— Правда, не мне про то сказывал воевода, а пятисотенному стрелецкому; да я-то неподалеку был — слышал. А все это князя Долгорукого литвин Мартьян подбивает; сулит такие ходы к ляшскому стану указать, что незаметно подойдем; разметем, располыхнем врагов первым напором крепким.

— Его бы устами да мед пить, — молвил Тененев. — А ежели ляхи на обитель нахлынут, что будет?

— Ужели князь Григорий Борисович такого советчика не остережется? — раздумчиво сказал Ананий.

— Околдовал князя литвин! — повторял Суета.

— Надо отцу Гурию сказать; может, шепнет князю.

— Братцы, что я-то вчера под вечер видел, — заговорил вдруг один из парней, на речь и на дело нескорый: таков уж уродился. — Сидел я с пищалью у ворот Красных, на страже за щитом. Совсем уж затемнело. Вдруг, гляжу — литвин-то рыжий идет, оглядывается: нет ли кого. Через зубец перегнулся, легонько свистнул; снизу тоже кто-то свистом ответил. А он поднял камень, навязал на него грамотку невеликую и пустил со стены. Сразу мне что-то неладно показалось, да потом запамятовал я. Лишь сейчас припомнилось, как вы про Мартьяна речь завели. Должно, он что-то недоброе замыслил!

— Эх ты, неразумный! Что же ты молчал доселе? — закричали все на мешковатого парня в один голос. — Словно совсем пусто у тебя в голове-то!

— Да невдомек было, братцы! — растерялся тот.

И немало бы его еще побранили, да в ту пору отворилась дверь келейки и вошел, усталый да хмурый, отец Гурий.

Бросились все к разумному и доброму старцу, начали ему про Немка рассказывать, про Мартьяна, что со стены грамоты бросает. Выслушал старец.

— Завтра воеводе скажу про его любимца-то. Пусть сам его пытает-спрашивает. А где немой-то?

Выйдя из угла, упал Немко в ноги отцу Гурию; вынул свой крест золотой — показал. Поднял его старец, благословил, зорко ему в глаза глянув.

— Вот покажи отцу Гурию грамоту, — сказал немому Ананий. — Он старец ученый, прочтет что надо.

Обрадовался Немко; засунув руку за пазуху, вынул грамоту, крепко свитую, завязанную шнурами, и подал старому иноку. Дивясь, взял ее отец Гурий, бережно раскрыл и поглядел, как она написана.

— По-нашему, — молвил он. — Ишь, как узорно выведена! И вправду, на диво была грамота Немка выписана. Словно дьяк из царского приказа трудился над ней.

— Кто писал-то грамоту? — спросил инок. Немко себе на грудь рукой показал.

— Ты? Ну, искусник же! А про что там писано? Опять указал на себя немой.

— Про тебя? Ну, прочту. Дай раздеться, отдохнуть. Скрипнула вдруг дверь в келью, и нежданно рыжий литвин Мартьян вошел.

— От князя-воеводы к тебе, отец… — начал он да запнулся и помертвел от страха. Немко вгляделся в него, взвизгнул дико и ринулся вперед, как разъяренный вепрь. Еле успел Ананий удержать его. А Мартьяш одним прыжком из двери выскочил.

— Стой! Стой! То любимец воеводский! — убеждал Ананий Немка, рвавшегося к двери. — Что он сделал тебе?

Вслушался немой в слова его, подумал недолго — и кинулся отцу Гурию в ноги. Указывал он рукой на грамоту свою, что в руках у старца была, и на дверь, куда Мартьяш убежал. Прочти-де мою грамоту — все узнаешь. Понял старец Гурий его слезное моление.

— Ну, ладно. Сейчас читать примусь. А вы, молодцы, ложитесь спать, что ли… не мешайте.

Стихло все в келье. Отец Гурий у ночника светильню поправил и за грамоту принялся.

Немко

Вот что прочел в грамоте немого витязя отец Гурий: "Не ведаю, кому в руки попадет писание мое, кто прочтет темное повествование о моей жизни горькой. Но кто бы ни был, да знает он, что одна истина в нем, да проклянет вместе со мною злодея моего, лукавца и гонителя.

Род мой знатный, боярский: испокон века верой и правдой служили бояре Заболоцкие государям московским, правили городами, в думе сидели, рати водили на бой кровавый. Награждали их владыки московские: при царе Иоанне Третьем, при царе Василье Иоанновиче были они в почете, в ласке государевой. Но сел на престол московский грозный царь Иоанн Васильевич Четвертый — и опала великая постигла весь род наш. Отобрал царь Иоанн у отца моего, боярина Заболоцкого, деревни да поместья и повелел его в Белозерский монастырь сослать. Не ведаю, какой еще недобрый наказ был дан дьяку провожатому, только вложил Господь жалость в сердце придворного царского.

На первом ночлеге дорожном напоил дьяк стражу стрелецкую вином с зельем снотворным и помог бежать боярину опальному. Верные слуги спасли-утаили часть казны боярской от подьячих государевых, и смог боярин Заболоцкий до литовского рубежа добраться без помех… Принял боярина король Сигизмунд с лаской, дал ему поместье богатое, всячески его честил и отличал. И при Стефане Батории не был московский боярин обойден милостью королевской. А когда сел на престол варшавский другой Сигизмунд — настала для боярина година черная.

В ту пору было мне двадцать лет неполных. Поместье наше было в Литве, граничило оно с владениями богатыми, необозримыми князя Вишневецкого, магната надменного, сильного, властолюбивого. При дворе княжеском много иезуитов-папистов ютилось; хитрыми происками, речами сладкими овладели они душой и сердцем вельможи гордого. Воспылал князь Вишневецкий ревностью великой к вере латинской, возненавидел Православие. Многие села свои выжег дотла гонитель жестокий за то, что привержены были они к Церкви русской. Многих соседей совратил могучий князь в веру латинскую — кого дарами богатыми, лаской и просьбами, кого насилием, угрозами, даже пытками и муками смертными.