Филипп Ванденберг - ЗЕРКАЛЬЩИК Страница 33

Должен признаться: моя страсть к Симонетте была настолько сильна, что я больше не мог представить себе жизни без этой женщины. Желание любить ее, с тех пор как мы сблизились в императорском парке, не стало меньше; напротив, мы ласкали друг друга все ночи напролет, нас лихорадило в предвкушении следующей ночи, и страсть возрастала с каждым днем.

На коленях — что для мужчины моего возраста выглядело смешно — я умолял Симонетту остаться, пока я не выполню заказ. Но она была глуха к моим просьбам. Что мне было делать? Оставшись в Константинополе, чтобы выполнить заказ, я рисковал потерять Симонетту. Если же я уеду в Венецию, то Чезаре да Мосто почувствует себя обманутым и его люди наверняка найдут меня в любом уголке мира — исключительно для того, чтобы отплатить.

И пока я лавировал между Сциллой и Харибдой — двумя морскими чудовищами, каждое из которых было одинаково губительно — в гавань Элеутериос прибыла венецианская галера — длинное, стройное трехмачтовое судно с двадцатью пятью веслами с каждого боку, на которых сидели рабы. Гордый красно-синий корабль, украшенный золотыми узорами, носил имя дожа Франческо Фоскари и время от времени курсировал между дружественными городами. «Франческо Фоскари» был оснащен тараном, катапультами и двумя пушками на корме судна и выглядел настолько внушительно, что еще ни один корабль турков не осмеливался приблизиться к нему даже на милю.

Команда венецианского корабля была облачена в одежду тех же красно-сине-золотых цветов, что украшали гордую галеру. На матросах были узкие сюртуки, бархатные штаны до колен и золотистые чулки, а также остроносые кожаные туфли. Их командир, имени которого — Домини-ко Лазарини — я никогда не забуду, был закутан в недлинный красный плащ без рукавов, а шляпа, похожая на хохолок, придавала ему гордый вид, который тем не менее сильно противоречил его довольно молодому лицу.

Симонетта почти не рассказывала мне о своей семье; я знал только, что ее отец Лоренцо занимался изготовлением лютен. И теперь моя возлюбленная огорошила меня известием, что Доминико Лазарини — сын сестры ее отца, то есть ее двоюродный брат, и он готов взять нас обоих в Венецию. «Франческо Фоскари» отплывала на следующий день.

Снова со всей страстностью стал я умолять Симонетту остаться, пока я не выполню договор; но прекрасная венецианка, которую я знал до сих пор как добрую и участливую женщину, осталась непреклонной. Наконец она сказала, что наша любовь наверняка переживет эту разлуку, а если не переживет, то нечего и жалеть.

Той ночью мы бесконечно долго лежали в объятиях друг друга, и я любил Симонетту с такой неистовостью, что иногда мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Утром, когда было еще темно, я дал ей в придачу к ее вещам шкатулку с золотом, которое я получил от Чезаре да Мосто, и пообещал последовать за ней в Венецию, как только выполню свои обязательства.

Все эти дни я не забывал об участи моей дочери, Эдиты. Странно, но внутренний голос говорил мне, что о ней заботится доктор Крестьен Мейтенс. Я слышал, что голландец исчез из Константинополя в тот же день, что и Эдита. Хотя Эдита была слаба и неопытна, я не сомневался, что она сумела сориентироваться в чужом городе.

Но потом была встреча с Доминико Лазарини, капитаном корабля, и я резко изменил свое мнение. Ранним утром я отвез Симонетту вместе с ее багажом в порт. Едва мы попрощались, со слезами и горячими объятиями, как на корме появилась высокая фигура Лазарини. Он некоторое время наблюдал за нами, и поскольку наше прощание все не кончалось, крикнул нам, чтобы мы поторопились — корабль готов к отплытию.

Я точно не помню, что именно он говорил, но насмешка в его голосе сохранилась в моей памяти до сих пор. Едва Симонетта ступила на борт корабля, как к ней подошел Лазарини в сопровождении двух прилично одетых матросов и спросил, так, чтобы я слышал, хорошо ли она обдумала свое решение уехать. Хоть Константинополь и окружен турками, все же в городе царит мир и правосудие; жизнь в Венеции для одинокой женщины полна огромных опасностей, с тех пор как Совет Десяти издал закон, позволяющий хватать свободных женщин на улицах и обвинять их в проституции. Большинство из них потом сжигают на костре. Только так отцы города надеются избавиться от разврата, поскольку в Венеции больше уличных девок и куртизанок, чем порядочных женщин.

Симонетта придала словам Лазарини меньше значения, чем я. Для меня это предупреждение было ударом. Страх пронизал меня всего. Я боялся за Симонетту, но еще больше — за свою дочь, Эдиту. Как, во имя неба, она, немая, может защищаться перед чужеземным судом? Если я не изменю своего решения и останусь в Константинополе, то — я знал это слишком хорошо — у меня больше не будет ни одной спокойной минуты. В отчаянии я закрыл лицо руками, и вдруг мне пришло в голову — нет, это была даже не мысль, это было веление сердца — немедленно покинуть Константинополь и вместе с Симонеттой отправиться в Венецию.

Я бросился на корабль и потребовал от Лазарини отложить отъезд на час, для того чтобы я взял с собой все самое необходимое. Конечно же, он отказался. Он оставался непреклонен, даже когда я предложил ему золотую монету. На третьей он согласился и, ухмыляясь, велел поторопиться: ровно через час «Франческо Фоскари» снимется с якоря. При этом Лазарини бросил на Симонетту укоризненный взгляд.

Та не понимала, что это внезапно со мной случилось, и, прежде чем она успела что-либо спросить, я уже был на полпути к своему дому в квартале Пера. Мимо пролетали улицы, дома и дворцы, а я едва замечал их. В голове у меня было тесно от мыслей и сомнений. Правильно ли я поступаю? Не поторопился ли я из-за слов этого венецианца? Неужели я мог быть уверен, что Эдита действительно находится в Венеции? В определенных обстоятельствах мое бегство из Константинополя может привести к тому, что я потеряю ее навсегда. Она-то точно знала, где меня искать. Кроме того, думал я, пересекая Троицкую площадь, я снова собирался отказаться от всего, чего с таким трудом добился. Золото да Мосто! Неужели мне придется оставить его, чтобы оно стало добычей воров?

Тут впервые мне в душу закрались сомнения, а не слишком ли сильно влюбился я в Симонетту; не потерял ли я из-за нее голову? Должна ли была она остаться? Или это я должен ехать с ней? Внутренний голос говорил мне: не будь дураком! Ты уже потерял свою дочь, хочешь теперь потерять и свою любимую? Не Константинополь, а Венеция будет городом, где ты обретешь их обоих!

Так, охваченный водоворотом чувств, придя домой, я побросал все, что казалось мне важным, в дорожный мешок: пару костюмов и приличные туфли, приобретенные в Константинополе; свои деньги и остатки золота да Мосто; в первую очередь, однако же, ящик с набором букв.

Когда я наконец прибыл в гавань, мне показалось, что я очнулся от кошмарного сна: «Франческо Фоскари» ушел. Там, где была галера, бросал якорь испанский корабль «Нэо». Какое-то время я стоял словно вкопанный, не в силах собраться с мыслями. Я обессиленно опустил свой мешок с вещами на мостовую, проклиная все на свете.

Что случилось? Симонетта неделями уговаривала меня уехать с ней из Константинополя, а теперь, когда я уступил ее натиску, бросила меня одного. Неужели же я настолько ошибся в венецианке?

В отчаянии я опустился на мешок, уронил голову на руки и уставился в землю. Симонетта хотела одурачить меня? Ей нужны были только мои деньги? И какую роль в этом деле сыграл Лазарини? Это были вопросы, на которые я не знал ответа.

Теперь я уже не могу сказать, сколько времени тем утром я предавался размышлениям и строил догадки, забыв о действительности. Помню только, что я вскочил с твердым намерением сесть на следующий корабль, идущий в Венецию.

ВЕНЕЦИЯ

Построенный на сотне маленьких островов, населенный ста девяноста тысячами людей, этот город царит на всем Средиземноморье. Управляет республикой дож, за которым все же стоит могущественный Совет Десяти — верховный орган правосудия. Только что, после тридцатилетнего строительства, окончен Дворец дожей, достойный восхищения центр власти Серениссимы.[3]

Глава VII

Тень преступления

В палаццо Агнезе на Большом Канале, который обвивает город лагун подобно трепещущей шелковой ленте, немая дочь зеркальщика пользовалась всеобщим расположением, и в первую очередь расположением Ингунды Доербек, жены судовладельца. Ингунда так сильно стала доверять Эдите, как никому еще не доверяла в этом большом и жутком доме. Даже мажордом Джузеппе не знал многого о частной жизни своей госпожи. Несмотря на немоту Эдиты женщины прекрасно понимали друг друга, и иногда было достаточно взгляда одной, чтобы пояснить что-либо другой.