Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира Страница 33

Утром 9 января Голицына повезли в Шлиссельбург. Он прожил там три месяца и умер.

Глава 10

Литературные досуги

Широким был круг обязанностей резидента. Кантемиру приходилось бывать в Форин-оффисе, во дворце, в редакциях газет, в порту, в магазинах, он принимал визиты иностранных дипломатов и выезжал с ответными. А поздним вечером обязан был садиться за стол, обдумать и записать все виденное и услышанное, чтобы самое необходимое отжать и выразить на бумаге в немногих и точных словах.

У него постоянно болели глаза — давали себя знать последствия черной оспы, он легко утомлялся и в чтении и письме должен был делать перерывы.

Не вставая с кресла, Кантемир откладывал работу, подпирал голову руками и закрывал глаза. Карусель мыслей и картин понемногу затихала, появлялась какая-то тема, подчинявшая себе вереницы отрывочных впечатлений и проблески дум, начинал складываться текст суждения, которое уже могло быть записано…[5]

Иногда Кантемир перечитывал свои сатиры и другие стихи. Для новых сочинений не хватало времени, не подвертывались и темы. Писать сатиры на братьев Уолнолов, на Гаррингтона, на лондонских издателей и журналистов — кто сможет прочитать и понять их? Да и не идут насмешливые стихи к лицу почтенной особы — иностранного резидента. А писать о себе, о своих думах, горестях, мечтаниях, вспоминать эпизоды прошедших лет жизни, заглядывать в будущее Кантемир в стихах еще не умел и не знал, сколь нужны такие строки ему самому и другим людям, которые могли бы находить в них отклики на свои настроения.

Но если Кантемир, занятый службой далеко от России, не писал за границей новых собственных произведений, то старые сатиры он перерабатывал, думал, как можно улучшить их слог, стих, вносил подробности, вписывал новые сцены и расширял замечания. Занялся он и новым для себя трудом — стал переводить древних поэтов Анакреонта и Горация Флакка, а также и современных авторов, например Франческо Альгаротти. Этот итальянский ученый и поэт, побывавший в России, написал книгу, посвященную своему путешествию, и свои впечатления уточнял с русским посланником. Кантемир, войдя в дружбу с Альгаротти, перевел на русский язык его книгу, содержавшую изложение теории Ньютона о свете, — "Ньютонианство для дам". Рукопись этого труда, к сожалению, не сохранилась.

Свои сатиры 1729–1731 годов Кантемир переписал на новый лад: силлабическому тринадцатисложному стиху он придал отчасти тонический характер, потому что стал делить строку на полустишия по семь и шесть стихов. При этом ударения падали на седьмой или на пятый слог, образуя цезуру — перерыв голосам, — а шестой остается безударным. Во втором полустишии ударным был пятый слог, как того ждет обязательная женская рифма, а шестой, или тринадцатый по общему счету строки, — безударным. Такое распределение образовало четкую ритмическую основу стихотворного текста.

Кантемир остался доволен своим открытием: он установил, что русские стихи могут составляться из строк, имеющих от тринадцати до четырех слогов, с одним условием: нужно наблюдать, чтобы во всяком стихе на некоторых двух слогах лежало ударение голосом.

Мысли о стихе Кантемир изложил в небольшом руководстве иод названием "Письмо Харитона Макентина приятелю о сложении стихов русских". Имя автора — анаграмма имени Антиоха Кантемира, правда, перестановка букв неточная. "Письмо" это Кантемир приложил к своему переводу десяти писем Горация и, очевидно в конце 1742 года, отправил в Петербург князю Н. Ю. Трубецкому. Тот передал рукопись в Канцелярию Академии наук, и по указанию ее начальника А. К. Нартова она была издана в середине 1744 года.

"Письмо" Кантемира вызвано было трактатом В. К. Тредиаковского "Новый и краткий способ к сложению российских стихов", напечатанным в 1734 году. Кантемир познакомился с ним по дошедшему к нему с опозданием экземпляру, может быть посланному автором, после чего счел нужным описать свою систему. Стихов Ломоносова Кантемиру читать не привелось и четырехстопный ломоносовский ямб ему нигде не встретился.

А у книжки Тредиаковского название было длинным:

НОВЫЙ И КРАТКИЙ СПОСОБ К СЛОЖЕНИЮ РОССИЙСКИХ СТИХОВ

с определением до сего подлежащих знаний.

На особом листе курсивом было набрано посвящение — кому? Императрице? Обер-камергеру Бирону? Князю Черкасскому, графу Головкину, барону Остерману? Вовсе нет. Автор, переводчик Петербургской академии наук, имел смелость обойти этих и других сиятельных лиц и обратиться тоже к высокого ранга особам, однако притом и редкое качество имеющим и тем отличным от других вельмож.

Написал он об этом в таких выражениях:

Всем высокопочтеннейшим особам, титулами своими превосходительнейшим,

в Российском стихотворстве искуснейшим

и в том охотно упражняющимся,

моим милостивейшим господам.

"Вельможи-стихотворцы — да искуснейшие? Кто б это мог в Петербурге быть? — подумал Кантемир. — Ах, как льстив парижский студент!"

Кроме себя, титулованного и охотно упражняющегося в поэзии человека, Кантемир никого другого такого не знал. Может быть, книжка относится не в последнюю очередь к нему самому? "Искуснейшим" он себя, разумеется, не считал, но упражняться в сочинении стихов готов был ежедневно, отчего и посвящение Тредиаковского от себя не отринул.

Автор ждал поддержки читателей.

"Вас, искуснейших, ежели правила мои не правы, нижайше прошу и купно исправить и купно оные дополнить, — писал Тредиаковский и более увереным тоном добавлял: — Но в том упражняющиеся чрез них же повод возымеют тщательнее рассуждать, и стихи наши, чрез свое рассуждение, от часу в большем совершенстве в свет издавать…"

И это соображение понравилось Кантемиру. Он стал сравнивать свои мысли о стихах с книжкой Тредиаковского, потом внимательно прочитал примеры стихотворений, собранные в ней — нового российского эксаметра, сонета, рондо, эпистолы, элегии, оды, песни, мадригала, их автор предлагал в качестве образцов, — и наконец оценил заключение трактата. Автор напомнил, что господин Боало Депро, лучший стихотворец и славный сатирик французский, сердясь на плохих слагателей стихов, которые не знали в том ни складу ни ладу, почитая счастливой находкой строки, в которых рифмовались слова "лавка" и "булавка", сказал о них так, если перевести на русский:

Не могу сего терпеть, кто еще не кстатиВ рифму строки приведя, мнит стихи слагати.

В книжке не раз упоминался Кантемир как, без сомнения, главнейший и искуснейший пиит российский, и в пример героического стиха ставилась строка из его первой сатиры:

Ум, толь слабый плод трудов краткия науки…

Пробежав глазами эту строку, не сразу Кантемир понял, что Тредиаковский исказил стих. Первая его сатира начиналась так:

Уме слабый, плод трудов недолгой науки!

Автор обращался к уму, для чего понадобилась форма звательная — "уме". А Тредиаковский написал "ум толь слабый". Отчего? Оттого, что проходил какую-то "краткую науку". Наука не может быть краткой — она бесконечна, любой человеческой жизни мало для того, чтобы проникнуть в ее тайны. В сатире сказано: "плод трудов педолгой науки" — слишком мало времени было отпущено историей на постижение науки русскому обществу, только два-три десятилетия прошло с тех пор, как император Петр Алексеевич ввел в России науки. Ум русского человека не сам по себе слаб, ему досталось немного времени для изучения науки — и потому назвал ее сатирик "недолгой".

Тредиаковский не понял строки и напрасно думает, что улучшил стих, своим пересказом он погубил его. Значит, как нужны примечания к сатирам и другим стихотворениям! Если поэт, ученый переводчик Академии наук не понимает выражений сатирика, записанных кратко и точно, что можно ожидать от малоопытных читателей? Стало быть, надо яснее и проще писать и не лениться в подстрочных примечаниях разъяснять каждую фразу, толковать мысли.

"А Тредиаковский хотел меня учить! — подумал Кантемир, — Он рекомендует свой способ и предлагает мне мои стихи на его манер переделать. Нет. Не надобен мне этот новый способ, останусь при старом. Как он подбивается, советуя мне из моих стихов сотворить новые, если захочу когда забаву иметь в сложении стихов. Прямо пишет мне, приговаривая, мол, буде высокие к тому ж и важные упражнения и дела, которые моей прозорливости и бодрому попечению при дворе великобританском в характере полномочного министра вверены, к тому допустят меня… Постараюсь, чтоб допустили, и своим проживу".

Продолжая изучение математики, начатое еще в Петербурге с академиком Ф. X. Майером, Кантемир в Лондоне постарался продолжить свои занятия. На этот раз репетитором стал английский офицер Жан Тома, капитан артиллерии. Чтобы экономить время и обеспечить возможность проведения частных уроков, Кантемир просил статс-секретаря Гаррингтона зарегистрировать капитана Тома в числе прислуги посольского дома, и его просьба была выполнена.