Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 34

При этом упоминании Симонид низко склонил голову, а дочь, движимая состраданием и желанием поддержать отца, спрятала свое лицо на его затылке. Мгновение спустя, он поднял глаза и спокойно произнес:

— Я слушаю.

— Добрый Симонид! — Бен-Гур приблизился на шаг и вложил всю душу в свои слова. — Вижу, ты не убежден, и я все еще нахожусь в тени твоего недоверия.

Лицо купца оставалось неподвижным, как мрамор. Язык его безмолвствовал.

— Я прекрасно вижу все трудности своего положения, — продолжал Бен-Гур. — Римские связи доказать нетрудно, достаточно обратиться к консулу, который сейчас гостит у правителя этого города, но невозможно доказать то, что требуешь ты. Я не могу доказать, что являюсь сыном своего отца. Те, кто помог бы мне — увы! все они мертвы или потеряны.

Он закрыл лицо руками, и тогда Эсфирь выпрямилась, поднесла чашу, от которой он отказывался, и сказала:

— Это вино страны, которую все мы любим. Выпей, прошу тебя!

Голос был сладок, как у Ревекки, когда она предлагала воду У колодца близ Нахора, он видел слезы нее глазах и выпил, сказав:

— Дочь Симонида, твое сердце полно доброты, и ты столь милосердна, что позволила чужому разделить ее с твоим отцом. Да благословит тебя Бог. Благодарю тебя.

Затем он снова обратился к купцу.

Поскольку я не могу доказать, что являюсь сыном своего отца, я ухожу, чтобы никогда больше не потревожить тебя, Симонид; позволь лишь сказать, что я не намеревался посягать на твою свободу или требовать отчета о твоем состоянии; как бы ни сложились обстоятельства, я сказал бы то, что говорю сейчас: все, что создано твоим трудом и гением, принадлежит тебе, владей им себе на счастье. Я не нуждаюсь в твоих богатствах. Квинт Аррий, мой второй отец, отправляясь в путешествие, которое оказалось для него последним, оставил меня наследником, и теперь я по-княжески богат. А потому, если ты вспомнишь обо мне когда-нибудь, то пусть это будет воспоминание о вопросе, что был — клянусь пророками и Иеговой — единственной целью моего прихода: «Что ты знаешь — что ты можешь сказать мне — о моей матери и Тирзе, моей сестре, которая красотой и грацией могла бы сравниться с той, что составляет свет твоей жизни, если не саму жизнь? Что ты можешь сказать мне о них?»

Слезы побежали по щекам Эсфири, но старик владел собой и отвечал ясным голосом:

— Я сказал, что знал князя Гура. Помню рассказы о несчастье, обрушившемся на его семью. Помню горечь, с какой слушал эти рассказы. Это несчастье пришло из рук того же человека, который — с той же целью — преследовал меня. Скажу более, я предпринимал усилия, чтобы узнать о твоей семье, но — мне нечего сообщить. Они исчезли.

Бен-Гур издал стон, подобный рычанию.

— Значит… Значит последняя надежда разбита! — сказал он, борясь с чувствами. — Но я привык к ударам. Прости за вторжение и, если я вызвал твое неудовольствие, прости и это ради моего горя. Для меня же в жизни не осталось теперь ничего кроме мести. Прощай.

У выхода он остановился и сказал просто:

— Спасибо вам обоим.

— Да пребудешь ты в мире, — ответил купец.

Эсфирь не могла говорить из-за слез.

Так он ушел.

ГЛАВА IV

Симонид и Эсфирь

Не успел Бен-Гур выйти, Симонид будто проснулся: лицо его оживилось, и мрачный свет глаз сменился ясным; он весело приказал:

— Эсфирь, звони, скорее!

Она подошла к столу и звякнула колокольчиком.

Одна из панелей стены повернулась, открывая проход, из которого появился человек, подошедший к купцу и приветствовавший его коротким поклоном.

— Малух, сюда — ближе — к креслу, — властно произнес хозяин. — Для тебя есть дело, с которым ты должен справиться, даже если солнце не справится со своим. Слушай! На склад сейчас спускается молодой человек. Приятной наружности, в израильской одежде. Следуй за ним вернее тени и каждый вечер присылай мне доклад о том, где он, что делает, с кем общается; если сможешь незаметно подслушать его разговоры, передавай их слово в слово вместе со всем, что поможет узнать его, его привычки, жизненные цели. Понимаешь? Иди скорее! Стой, Малух. Если он покинет город, следуй за ним. И помни, Малух, ты должен быть ему другом. Если он заговорит с тобой, действуй по обстоятельствам, не открывая только, что служишь мне — об этом не упоминай ни слова. А теперь — спеши.

Человек попрощался прежним поклоном и вышел.

Тогда Симонид потер изуродованные руки и рассмеялся.

— Какой сегодня день, дочь? — спросил он. — Какой сегодня день? Я хочу запомнить его за принесенное счастье. Радуйся, вспоминая, и отвечай смеясь.

Веселье показалось ей противоестественным, и будто желая прогнать его, девушка отвечала печально:

— Увы мне, отец, если я когда-нибудь забуду этот день.

Руки его мгновенно упали, и опустившийся на грудь подбородок утонул в складках шеи.

— Правда, ты права, дочь моя, — сказал он, не поднимая глаз. — Двенадцатый день четвертого месяца. Пять лет назад в этот день моя Рахиль, твоя мать, упала и умерла. Меня принесли домой изломанным, каким ты видишь меня сейчас, и мы нашли ее умершей от горя. О, для меня она была янтарной гроздью с виноградников Енгеди! Мои мирро и ладан были собраны. Мои хлеб и мед съедены. Мы положили ее в уединенном месте в гробу, высеченом из скалы, где никого не было рядом с ней. Однако во тьме остался от нее огонек, который, разгораясь год от года, превратился в утренний свет. — Он поднял руку и положил на голову дочери. — Господи, благодарю тебя, что теперь в моей Эсфири моя Рахиль живет снова!

Он тут же поднял голову и спросил, будто посещенный неожиданной мыслью:

— Не ясная ли погода сегодня?

— День был ясным, когда входил молодой человек.

— Тогда пусть Авимелех вывезет меня в сад, откуда видны река и корабли. Там я раскажу тебе, Эсфирь, почему мой рот только что был полон смехом, язык пел, а дух уподобился малой птахе или юному сердечку перед грудой сладостей.

В ответ на колокольчик появился слуга и, по указанию девушки, покатил кресло, установленное для этого на колесики, на крышу нижнего дома, которую старик называл своим садом. Меж розовых кустов, прямо по грядкам цветов не столь царственных, обычно радующих прилежного хозяина, но сейчас забытых, купец был доставлен в такую точку, откуда видны были крыши дворца на острове, мост и полная судов река под мостом. Там слуга оставил хозяина наедине с Эсфирью.

Крики грузчиков, их топот и стук не отвлекали Симонида, будучи привычными для уха в той же степени, что и вид для глаза, а потому лишь отмечаемыми, как обещание новых доходов.

Эсфирь села на ручку кресла, баюкая руку отца и ожидая, когда он заговорит.

— Пока молодой человек говорил, Эсфирь, — начал он, наконец, спокойно и сосредоточенно, — я наблюдал за тобой и подумал, что он покорил тебя.

Она опустила глаза, отвечая.

— Ты говоришь о доверии, отец? Я поверила ему.

— Значит, по-твоему, он — потерянный сын князя Гура?

— Если это не так… — она колебалась.

— Если это не так, что тогда, Эсфирь?

— Я была твоей помощницей, отец, с тех пор, как мама ответила на призыв Господа; стоя рядом с тобой, я слышала и видела, как мудро ты вел дела со всевозможными людьми, ищущими прибыли, честной и бесчестной; и вот я говорю: если молодой человек не князь, которым он себя называет, значит никогда еще ложь не играла передо мной так искусно роль истинной правды.

— Клянусь славой Соломона, дочь, ты говоришь серьезно. Веришь ли ты, что твой отец был рабом его отца?

— Я поняла так, что он спрашивал всего лишь об услышанном от кого-то.

Некоторое время взгляд Симонида неподвижно стоял между судов, хотя последним не находилось места в его мыслях.

— Что ж, ты славное дитя, Эсфирь, с настоящим еврейским умом и достаточно взрослая и сильная, чтобы выслушать печальную повесть. Потому слушай, и я расскажу о себе, твоей матери и о многих вещах, относящихся к прошлому, слишком далекому от твоей памяти и твоих мыслей; вещах, скрытых от алчных римлян ради надежды, и от тебя — чтобы ты росла и тянулась к Господу, прямо, как росток к солнцу… Я родился в долине Енном, к югу от Сиона. Мои отец и мать были евреями в долговом рабстве, растили фиговые и оливковые деревья и виноградники в Царских Садах близ Силоама; в детстве я помогал им. Они были пожизненными рабами. Меня продали князю Гуру, тогда богатейшему человеку в Иерусалиме после царя Ирода. Он перевел меня из сада на свой склад в Александрии Египетской, где я и достиг совершеннолетия. Я служил ему шесть лет, а на седьмой, по закону Моисея, вышел на свободу.

Эсфирь тихонько хлопнула в ладоши.

— Так значит, ты не раб его отца?

— Не спеши, дочь, слушай. В те годы было много законников в кельях Храма, кто яростно спорил, доказывая, что дети пожизненных рабов воспринимают состояние своих родителей, но князь Гур был человеком праведным во всем и толковал закон в духе самой строгой секты, хотя и не принадлежал к ней. Он сказал, что я был купленным рабом-евреем; и по истинному смыслу законодателя и согласно скрепленной печатью записи, которую храню до сих пор, я был отпущен на свободу.