Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 35

Эсфирь тихонько хлопнула в ладоши.

— Так значит, ты не раб его отца?

— Не спеши, дочь, слушай. В те годы было много законников в кельях Храма, кто яростно спорил, доказывая, что дети пожизненных рабов воспринимают состояние своих родителей, но князь Гур был человеком праведным во всем и толковал закон в духе самой строгой секты, хотя и не принадлежал к ней. Он сказал, что я был купленным рабом-евреем; и по истинному смыслу законодателя и согласно скрепленной печатью записи, которую храню до сих пор, я был отпущен на свободу.

— А мама? — спросила Эсфирь.

— Ты услышишь все, Эсфирь, будь терпелива. Прежде, чем закончится рассказ, ты увидишь, что проще мне было забыть себя, чем твою мать… В конце службы я приехал на пасху в Иерусалим. Господин принял меня, как гостя. Я уже любил его и просил продолжать службу. Он согласился, и еще семь лет я служил ему как нанятый сын Израиля. На этой службе я предпринимал путешествия на кораблях и путешествия с караванами в Сузу и Персеполис, и в шелковые страны за ними. Это были опасные дороги, дочь моя, но Господь благословлял все, за что я брался. Я привез князю огромную прибыль, но еще дороже были знания, которые я приобрел для себя и без которых не справился бы позже с изменившимися обстоятельствами… Однажды я был его гостем в Иерусалиме. Вошла рабыня с ломтями хлеба на подносе. Так я увидел твою мать, и полюбил ее, и унес с собой в глубине сердца. Потом пришло время, когда я просил князя отдать ее мне в жены. Он сказал, что эта женщина — пожизненная рабыня, но если она пожелает, князь отпустит ее на свободу ради меня. Она ответила любовью на любовь, но была довольна своим состоянием и не желала свободы. Я просил ее снова и снова, уходя надолго и возвращаясь. Всякий раз она отвечала, что согласна стать моей женой только если я стану тем же, кто она. Праотец наш Иаков служил еще семь лет за свою Рахиль. Разве не сделал бы я того же? Но твоя мать сказала, что я должен стать, как она, пожизненным рабом. Я ушел и вернулся. Смотри, Эсфирь, смотри сюда.

Он поднял локон от левого уха.

— Видишь след шила?

— Я вижу, — сказала она, — и я вижу, как ты любил мою мать!

— Любил ее, Эсфирь! Она была для меня большим, чем Суламифь для поющего царя, прекраснее и безупречнее; фонтан садов, колодец, дающий жизнь, ручей из Ливана. Господин, выполняя мою просьбу, отвел меня к судьям, а потом к своей двери, и шилом прибил к ней мое ухо, и я стал его рабом навсегда. Так я получил свою Рахиль. И была ли еще любовь, как моя?

Эсфирь нагнулась и поцеловала его, и они помолчали, думая об умершей.

— Мой господин утонул в море — первое обрушившееся на меня горе, — продолжал купец. — Скорбь была в его доме и в моем, в Антиохе, где я уже жил в то время. Теперь слушай, Эсфирь! Когда добрый князь погиб, я был уже его главным управляющим и распоряжался всем имуществом. Суди же, как он любил меня и как доверял! Я поспешил в Иерусалим, чтобы представить отчет вдове. Она утвердила меня в должности, и я взялся за дело с еще большим рвением. Дело мое процветало и росло год от года. Прошло десять лет до удара, о котором рассказывал молодой человек — несчастного случая, как говорил он, с прокуратором Гратусом. Римлянин счел это покушением и под таким предлогом, получив санкцию Рима, конфисковал в свою пользу огромное состояние вдовы и детей. Но не остановился на этом. Чтобы приговор не мог быть обжалован, он избавился от заинтересованных сторон. С того ужасного дня и до этого никто не слышал о семье Гура. Сын, которого я видел ребенком, был отправлен на галеры. Вдова и дочь, вероятно, погребены в одной из башен Иудеи, которые, приняв узников, закрываются и запечатываются, как склепы. Они ушли из памяти людей, будто поглощенные морем. Мы не узнаем, как они умерли — не узнаем даже, умерли они или живы.

Глаза Эсфири блестели слезами.

— У тебя хорошее сердце, Эсфирь, хорошее, как было у твоей матери, и я молю Бога, чтобы оно избежало участи большинства хороших сердец — быть растоптанным безжалостным слепцом. Но слушай. Я отправился в Иерусалим на помощь своей благодетельнице, был схвачен у городских ворот и брошен в подземную темницу Крепости Антония. Причина стала известна, только когда сам Гратус пришел и потребовал от меня деньги дома Гуров, которые, как он знал, по нашему еврейскому обычаю векселей могли быть получены за моей подписью на разных рынках мира. Он требовал подписи. Я отказал. Он получил дома, земли, товары, корабли и движимость тех, кому я служил, но не получил их денег. Я понимал, что если буду честен в глазах Господа, то смогу восстановить разрушенное состояние. Я ответил отказом на требования тирана. Он подверг меня пыткам, но воля моя выстояла, и он освободил меня, ничего не добившись. Я вернулся домой и начал с начала под именем Симонида из Антиоха прежнее дело князя Гура из Иерусалима. Ты знаешь, Эсфирь, как я преуспел; как чудесно выросли в моих руках миллионы князя; ты знаешь, как по истечении трех лет, по дороге в Цезарию, я был схвачен Гратусом и второй раз подвергнут пыткам. Он хотел признания, что мои товары и деньги подлежат конфискации согласно его ордеру, и снова не получил его. С изломанным телом я вернулся домой и нашел мою Рахиль умершей от страха и скорби по мне. Господь Бог наш позволил мне выжить. У самого императора я купил иммунитет и право торговли по всему миру. Сегодня — славен будь Тот, кто делает облака своей колесницей и шагает по ветрам! — сегодня, Эсфирь, доверенное моему управлению умножилось в таланты, способные обогатить цезаря.

Он гордо поднял голову, глаза их встретились, и каждый прочитал мысли другого.

— Что я должен сделать с этими сокровищами, Эсфирь? — спросил он, не опуская глаз.

— Отец мой, — тихо отвечала она, — разве законный хозяин не приходил за ними сегодня?

Он все не опускал глаз.

— А ты, дитя мое, должен ли я оставить тебя нищей?

— Нет, отец, разве я, твоя дочь, не его пожизненная рабыня? И о ком это написано: «Крепость и красота — одежда ее, и весело смотрит она на будущее»?[5]

Невыразимая любовь осветила лицо старика, когда он говорил:

— Господь дал мне много даров, ноты, Эсфирь, драгоценнейший из них.

Он привлек ее к груди и осыпал поцелуями.

— Слушай же, — сказал он ясным голосом, — слушай, почему я смеялся. Молодой человек показался мне своим отцом, вернувшимся во цвете юности. Дух мой рвался приветствовать его. Я чувствовал, что дни моих испытаний подходят к концу, и труды мои завершаются. С трудом удалось мне сдержать крик радости. Я хотел взять его за руку, показать итог заработанного и сказать: «Смотри, все это твое, и я — твой раб, ждущий отдыха». И я сделал бы это, Эсфирь, я сделал бы это, если бы три мысли не остановили меня. Я должен быть уверен, что это сын моего господина, — такова была первая мысль; если это сын моего господина, я должен узнать его характер. Из тех, кто рожден для богатства, подумай, Эсфирь, скольким из них богатство становится проклятием, — он помолчал, сжав руки, а когда заговорил снова, голос звенел чувством. — Эсфирь, вспомни муки, перенесенные мною от римских рук, — не только Гратус, безжалостные палачи, выполнявшие его приказ в первый раз и во второй, были римлянами, и они смеялись, слушая мои крики. Вспомни мое изломанное тело и годы, проведенные без движения; вспомни свою мать, там, в одинокой могиле, сокрушенную духом, как я — телом; вспомни несчастия семьи моего господина и ужас их кончины, если они мертвы; вспомни все это и перед глазами небесной любви ответь мне, дочь, не должен ли упасть волос или красная капля во искупление? Не говори мне, как иные проповедники, не говори мне, что отмщение — Господу. Разве его карающая воля, равно как и воля любви, не исполняется земными руками? Разве его воины не многочисленнее его пророков? Не его ли закон: «Глаз за глаз, руку за руку, ногу за ногу»? О, все эти годы я мечтал о мести, молил о ней и готовился к ней, копя богатства и думая о дне, кода они купят кару виновным. И когда этот юноша говорил, что не откроет цель, ради которой учился владеть оружием, я знал ее — месть! И это, Эсфирь, была третья мысль, которая заставила меня молчать, пока он просил, и смеяться, когда ушел.

Эсфирь погладила изуродованные руки и сказала, будто ее мысль опережала произнесенное:

— Он ушел. Он вернется?

— Верный Малух идет за ним, и приведет, когда я буду готов.

— Когда это будет, отец?

— Скоро, очень скоро. Он думает, все свидетели мертвы. Но остался один, который обязательно узнает его, если это сын моего хозяина.

— Его мать?

— Нет, дитя, я поставлю перед ним этого свидетеля, а до тех пор предоставим все Господу. Я устал. Позови Авимелеха.

Эсфирь позвала слугу, и они вернулись в дом.

ГЛАВА V

Роща Дафны

Выбираясь со склада, Бен-Гур чувствовал, как мысль о новой неудаче в поисках родных заволакивает его непроницаемой пеленой абсолютного одиночества, которое, как ничто другое, умеет изгнать из души последний интерес к жизни.