Виктория Холт - Исповедь королевы Страница 34

Из домика выбежала жена крестьянина. Она стояла над ним, в отчаянии ломая руки. По обе стороны от нее стояли двое плачущих детей.

— Мы внесем его в дом и посмотрим, тяжело ли он ранен. Я пришлю доктора, который позаботится о нем, — сказала я, после чего приказала своим слугам-мужчинам внести крестьянина в дом.

Я была поражена зрелищем, открывшимся мне в этом бедном жилище. Вспоминая о роскоши моих сверкающих апартаментов в Версале, я испытывала чувство вины. Мне хотелось показать этим людям, что я действительно беспокоюсь о том, что будет с ними. Я убедилась, что рана была неглубокой, и собственноручно перевязала раненого. Я оставила им денег и заверила женщину, что пришлю доктора, чтобы быть уверенной в том, что ее муж поправится.

Жена крестьянина поняла, кто я такая. Она смотрела на меня с чувством, близким к обожанию. Когда я уходила, она бросилась на колени к моим ногам и поцеловала край моего платья. Меня это глубоко тронуло.

В тот день я была более задумчивой, чем обычно. «Милые, милые люди», — повторяла я про себя. Когда я встретилась с мужем, я рассказала ему об этом случае и описала нищету, царившую в том домике. Он внимательно выслушал меня.

— Я счастлив, — сказал он с необычным волнением, — что ты думаешь так же, как я. Когда я стану королем этой страны, я сделаю для своего народа все, что в моих силах. Я хочу пойти по стопам моего предка Генриха Четвертого.

— Я буду помогать тебе, — сказала я серьезно.

— Балы, карнавалы — все это недостойно и расточительно.

Я промолчала. Почему, думала я, нельзя быть одновременно и добродетельным, и веселым?

Моя жалость к бедным была такой же, как и все остальные мои чувства, то есть поверхностной. Я не могла до конца понять ужас нищеты этих людей, пока сама не испытала этого.

Почти такой же случай произошел, когда я попросила одного из моих слуг передвинуть мебель. Бедный старик, двигая ее, упал и сильно ушибся. Он потерял сознание, и я позвала на помощь слуг.

— Мы пошлем за его приятелями, мадам, — сказали они мне.

Но я ответила на это отказом и решила, что сама позабочусь о нем как следует. Я настояла, чтобы его положили на кушетку, послала слуг за водой и сама обмыла его раны.

Когда он открыл глаза и увидел, что я стою возле него на коленях, его глаза наполнились слезами.

— Мадам дофина… — прошептал он в недоверчивом изумлении и посмотрел на меня так, как будто я была каким-то божественным существом.

Мадам де Ноай могла бы сказать мне, что по этикету дофина не должна ухаживать за слугой, но я бы не обратила на нее внимания, потому что знала: если я еще раз столкнусь со случаями, подобными этим двум — с ранеными слугой и крестьянином, то буду вести себя в точности так же, как и раньше. Мои поступки были вполне естественными. Поскольку я неизменно действовала в первую очередь по зову сердца, а не разума, то по крайней мере в данном случае это было моим достоинством.

Об этих случаях все рассказывали друг другу, разумеется, не без преувеличений. Когда я появлялась на людях, они приветствовали меня еще более бурно, чем раньше. Они создали образ, которому я на самом деле, конечно же, не соответствовала. Я была молода и красива и, несмотря на слухи о моем легкомыслии, добра и великодушна. Я любила народ так, как никто его не любил со времен Генриха Четвертого, который говорил: «У каждого крестьянина должен быть в котелке цыпленок по воскресеньям». Я придерживалась такого же мнения. Мой муж тоже был хорошим человеком. Вместе мы вернем Франции хорошие времена. Все, что людям оставалось делать, — это подождать, пока умрет этот старый негодяй, и тогда начнется новая эпоха.

Моего мужа люди начали называть Louis le Desire[51].

Это не могло не вдохновлять нас. Мы хотели быть добрыми королем и королевой, когда придет наше время. Однако мы помнили о том, что не смогли выполнить свой первейший долг — обеспечить себе наследников. Я знаю, что Луи задумывался о том, что скальпель может освободить его от этого недостатка. Но действительно ли он поможет ему? Можно ли быть полностью уверенным в успехе? А что, если все окончится неудачей?

Последовал еще один постыдный период экспериментов, о которых я предпочитаю не вспоминать. Бедный Луи! Его тяготило чувство вины. Его неспособность угнетающе действовала на него, так как он глубоко осознавал свою ответственность. Иногда я видела, как он работает на наковальне словно бешеный. Все это изнуряло его настолько, что, когда мы ложились спать, он сразу же засыпал крепким сном.

Он хотел быть хорошим. Но многое было против нас… И не только обстоятельства. Мы были окружены врагами.

Я никогда не переставала удивляться, когда обнаруживала, что кто-то ненавидит меня.

Мои самые незначительные разговоры комментировались и истолковывались превратно. Тетушки смотрели на меня со злобой, и только Виктория — немного грустно. Она действительно верила, что они могут помочь мне и что в случае, когда Аделаида хотела посмеяться над этой Дюбарри, я совершила большую ошибку, не послушав ее. На самом же деле мадам Дюбарри могла бы быть мне полезной, но мое отношение к ней заставляло ее пожимать плечами и не обращать на меня внимания.

У нее были свои неприятности, и я думаю, что в течение тех первых месяцев 1774 года ей было особенно нелегко.

В «Almanach de Liege»[52] — ежегодном издании, специализировавшемся на предсказаниях будущего, был один абзац, который гласил:

«В апреле одна важная дама, любимица фортуны, сыграет свою последнюю роль».

Все обсуждали эти слова и полагали, что они относятся к мадам Дюбарри. Существовала только одна возможность того, чтобы она потеряла свое теперешнее положение, — смерть короля.

Те первые месяцы года были нелегкими. Это были месяцы неясных опасений и самого безудержного веселья. Я ездила на нее балы, которые проходили в Опере, и постоянно думала о том красивом шведе, который произвел на меня такое большое впечатление. Я думала о том, увижу ли я его снова, и если это случится, то какой будет наша встреча. Но наши пути так никогда больше и не пересеклись.

Я приобрела нового врага в лице графини де Марсан, гувернантки Клотильды и Элизабет. Она дружила с моим давним противником, учителем Луи герцогом Вогийонским. Он возненавидел меня еще больше с тех пор, как я застала его подслушивающим у наших дверей. Аббат Вермон критиковал то, как мадам де Марсан воспитывала принцесс, а эти двое почему-то считали меня источником критики.

Некоторые из моих служанок повторяли при мне замечания, высказанные мадам де Марсан в мой адрес, считая, что тем самым они предостерегают меня.

— Кое-кто вчера сказал, мадам, что вы держитесь грациознее всех при дворе, на что мадам де Марсан возразила, что у вас походка куртизанки.

— Бедная мадам де Марсан! — воскликнула я. — Она сама при ходьбе переваливается с боку на бок, как утка.

Все смеялись от души. Однако нашелся некто, сообщивший об этом мадам де Марсан точно так же, как кто-то сообщал мне о ее пренебрежительных отзывах о моей персоне.

Как-то раз кто-то похвалил мою живость. «Она любит делать вид, что все знает!» — заметила на это мадам де Марсан.

Я выбрала новый стиль прически, при котором мои локоны вились вокруг плеч, и была уверена, что уложенные таким образом волосы больше шли мне. Однако мадам де Марсан сказала, что это напоминает ей «вакханалию». Мой смех, такой непосредственный, был, по ее словам, «жеманным», а взгляд, которым я смотрела на мужчин, — «кокетливым».

Что бы я ни делала, все вызывало критику со стороны людей, подобных графине. Какой же смысл в том, чтобы пытаться угодить им? Мне оставался только один путь — быть самой собою.

В воздухе чувствовались перемены.

Мы ставили постановки из Мольера, стараясь таким образом задействовать моих деверей и невесток, чтобы персонажи, роли которых они исполняли, были похожи на них самих. В таких случаях им было намного проще играть. Моему мужу нравились наши любительские спектакли. Его вполне устраивала роль зрителя. Если он засыпал и мы делали ему замечание, он остроумно отвечал, что зрители часто спят в то время, когда идет пьеса, но что в этом случае актеры должны винить самих себя, а не зрителей. Но часто он смеялся и аплодировал нам. Не было никакого сомнения, что все мы чувствовали себя гораздо счастливее вместе, когда играли на сцене.

Мы понимали необходимость быть еще более осторожными. Зная, что мадам де Марсан так критически относится ко мне и что тетушки узнают о каждом моем неверном шаге, к тому же помня о недремлющем оке мадам Этикет, я была уверена: если они обнаружат, что мы подражаем актерам, то поднимут крик негодования, и, что самое худшее, наше развлечение будет запрещено. Зная об этом, мы, казалось, еще больше наслаждались своей игрой.

Мсье Кампан и его сын были для нашей маленькой компании ценным приобретением. Кампан-Père[53] мог одновременно играть роли, добывать для нас костюмы и выполнять обязанности суфлера благодаря своей способности без труда разучивать роли. Это давалось ему с такой легкостью, что он помнил одновременно все наши реплики.