Виктория Холт - Исповедь королевы Страница 35

Мсье Кампан и его сын были для нашей маленькой компании ценным приобретением. Кампан-Père[53] мог одновременно играть роли, добывать для нас костюмы и выполнять обязанности суфлера благодаря своей способности без труда разучивать роли. Это давалось ему с такой легкостью, что он помнил одновременно все наши реплики.

Мы установили сцену и начали готовиться к спектаклю. Старший мсье Кампан был в костюме Криспена. Он выглядел в нем весьма изящно. Этот дотошный человек добился того, что костюм до мельчайших деталей был именно таким, каким должен был быть, и довел свой образ до совершенства с помощью блестящих нарумяненных щек и щегольского парика.

Комнату, которая служила нам театром, редко использовали. Именно поэтому мсье Кампан и выбрал ее. Там была потайная лестница, которая вела в мои апартаменты. Как-то раз я вспомнила, что забыла у себя плащ, который должен был мне понадобиться на сцене, и попросила мсье Кампана спуститься по этой потайной лестнице и принести его мне.

Я не думала, что в такой час кто-то может быть в моих апартаментах, но как раз в это время там находился один из слуг, посланный туда с каким-то поручением. Услышав шаги на лестнице, он пошел посмотреть, кто там есть.

В полутьме на неосвещенной лестнице перед ним неясно вырисовывалась странная фигура из прошлого века. Конечно, он решил, что оказался лицом к лицу с привидением. Слуга вскрикнул, упал на спину и кувырком скатился вниз по ступенькам.

Мсье Кампан бросился к нему, тем временем, услышав звуки этой суматохи, мы все поспешили вниз по лестнице, чтобы посмотреть, что там случилось. Слуга лежал на полу. К счастью, он не разбился, но от страха был совершенно белый и дрожал, в ужасе уставившись на нас. Не сомневаюсь, что мы представляли собой странное зрелище. Мсье Кампан, будучи человеком очень добрым, предложил разъяснить этому бедняге ситуацию.

— Мы играем в любительском спектакле, — объяснил он слуге. — Мы вовсе не призраки. Взгляни на меня. Ты узнаешь меня… и мадам дофину?..

— Ты знаешь меня, — сказала я. — Смотри… мы всего лишь играем пьесу…

— Да, мадам, — запинаясь, пробормотал слуга.

— Мадам, — предупредил предусмотрительный Кампан. — Мы должны убедить его молчать.

Я кивнула, и мсье Кампан сказал слуге, что он никому не должен говорить о том, что видел.

Слуга заверил нас, что будет хранить нашу тайну. Он вышел с ошеломленным видом, а мы вернулись обратно на нашу «сцену». Но вдохновение почему-то покинуло нас. Вместо того чтобы продолжать представление, мы обсуждали случившийся инцидент. Мсье Кампан выглядел очень серьезным. Вполне возможно, считал он, что слуга не сможет удержаться и расскажет одному или двум знакомым о том, что видел. За нами начнут следить. Нашу совершенно невинную игру могут истолковать самым ужасным образом. Нас обвинят в том, что мы устраиваем оргии. Как легко будет нашему театральному предприятию приписать любое предосудительное значение! Мудрый мсье Кампан! Он думал обо мне и, без сомнения, знал куда больше, чем я когда-либо могла узнать, о тех дурных слухах, которые ходили о дофине. Он придерживался того мнения, что следует прекратить это занятие. Мой муж согласился с ним, и нашим любительским спектаклям пришел конец.

Лишившись этого развлечения, я обратилась к другим удовольствиям. В Париж некоторое время назад прибыл мой прежний учитель игры на клавесине, Глюк. Матушка написала мне письмо, в котором настаивала, чтобы я помогла ему добиться успеха в Париже. Я с восторгом взялась за это, потому что втайне считала, что наши немецкие музыканты превосходят французских. Все же в Париже мне постоянно приходилось слушать французскую оперу. Конечно, я испытывала теплое чувство к Моцарту и решила сделать для Глюка все, что в моих силах. Парижская Академия отвергла его оперу «Ифигения», но Мерси убедил их отменить свое решение.

В тот вечер, когда опера должна была исполняться, я решила превратить это в торжественное событие. Я упросила мужа сопровождать меня на представление. С нами пошли также граф Прованский с супругой и еще несколько друзей, среди которых была и моя дорогая принцесса де Ламбаль. Это был триумф. Люди радостно приветствовали меня, а я показывала им, как счастлива находиться среди них. После окончания оперы зрители вызывали Глюка аплодисментами в течение целых десяти минут.

Все это очень обрадовало Мерси. Он показал мне письмо, которое написал моей матушке.

«Я чувствую, что приближается время, когда великое предназначение эрцгерцогини будет претворено в жизнь».

Я была склонна гордиться собой. Но у Мерси не было привычки излишне хвалить меня.

Он сказал:

— Король стареет. Заметила ли ты, как ухудшилось его здоровье в эти последние недели?

Я ответила, что, как мне показалось, он выглядит немного утомленным.

Мерси напустил на себя самый таинственный вид, который, как я должна была понимать, означал, что то, что будет сказано, между нами, — строжайшая тайна и об этом не следует говорить никому.

— Возможно… скоро… случится так, что дофину придется править страной, но у него не хватит сил править самому. Если ты не будешь управлять им, это сделают другие. Тебе необходимо понять это. Ты должна осознать, какое влияние можешь иметь на него.

— Я? Но я же ничего не смыслю в государственных делах!

— Увы, это чистая правда. Ты боишься этого и позволяешь себе быть пассивной и зависимой.

— Я уверена, что никогда не смогу понять, чего от меня ждут.

— Найдутся люди, которые будут направлять тебя. Ты должна лишь научиться осознавать и ценить свое могущество.

Во время Великого поста аббат де Бове прочитал проповедь, которую вскоре уже обсуждали во всем Версале, а кроме того, не сомневаюсь, и в каждой парижской таверне. Казалось, у всех было такое чувство, что жизнь короля подходит к концу. Похоже, вся страна желала его смерти. Разумеется, аббат не осмелился бы прочитать такую проповедь, если бы король чувствовал себя хорошо. Я обнаружила, что при всем своем цинизме и всей своей чувственности мой дедушка был исключительно благочестивым человеком. Я имею в виду, что он искренне верил в то, что нераскаявшиеся грешники попадают в ад. Он цел такую разгульную жизнь, какую до него вели лишь немногие монархи, даже французские, и верил, что если не получит отпущения грехов, то наверняка окажется в аду. Поэтому ему было не по себе. Он хотел раскаяться, но не слишком спешил, потому что мадам Дюбарри была его единственным утешением на старости лет.

Аббат в своей проповеди осмелился высказаться против обычаев двора и в особенности короля. Он уподоблял его престарелому царю Соломону, пресытившемуся излишествами и ищущему острых ощущений в объятиях проституток.

Король пытался делать вид, что на самом деле проповедь направлена не против него, а против некоторых придворных вроде герцога де Ришелье, имевшего репутацию одного из самых отъявленных распутников своего времени, или против кого-нибудь еще.

— Ба! — как-то сказал ему Луи, — проповедник бросил камни в твой огород, мой друг.

— Увы, сир, — парировал хитрый Ришелье, — но по пути так много их залетело в огород вашего величества!

Луи оставалось только мрачно рассмеяться, услышав такой ответ. Однако в действительности он был серьезно обеспокоен и искал способ заставить замолчать чересчур прямолинейного аббата. Единственное, что он мог сделать, — это представить его к сану епископа. Аббат воспринял это с радостью, однако продолжал громогласно выкрикивать свои предостережения. Он даже зашел настолько далеко, что осмелился сравнивать роскошь Версаля с нищетой крестьян и парижской бедноты.

— Еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена! — кричал он.

Смерть, казалось, витала в воздухе. Мой очаровательный дедушка заметно изменился. Он сильно располнел после моего приезда, но, несмотря на это, морщин у него заметно прибавилось. Однако его обаяние осталось прежним. Я помню, как потряс его один случай, происшедший во время партии в вист. Один из его старейших друзей, маркиз де Шовлен, играл за одним из столов. Когда игра закончилась, он поднялся и пошел поболтать с дамой, сидевшей за другим столом. Вдруг его лицо исказилось, он схватился за грудь и… рухнул на пол.

Мой дедушка поднялся. Я видела, что он пытается что-то сказать, но не может произнести ни слова.

Кто-то сказал:

— Он мертв, сир.

— Мой старый друг! — пробормотал король. Луи покинул апартаменты и направился прямо к себе в спальню. Мадам Дюбарри пошла следом за ним. Она была единственной, кто мог утешить его. Но я знала, что он боялся оставаться с ней, так как опасался, что умрет так же внезапно, как его друг маркиз, и тогда все его грехи останутся на нем.

Бедный дедушка! Я так хотела утешить его! Но что я могла сделать? Я являла собой молодость, и по самой природе вещей это могло только лишний раз напомнить ему о его собственном возрасте.