Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1 Страница 34

Да как не расплакаться, если отобрали ту одежду, где каждый стежок, пуговичка, тщательно заштопанная дырочка впитали тепло заботливых маминых рук, шивших и чинивших эту одежду! Где теперь ласковые мамины руки? Где ты мама, мамочка?!? С исчезновением нашей одежды оборвалась последняя ниточка, тянувшаяся из той, домашней жизни и исчезло последнее напоминание о том, что действительно была та жизнь, ставшая теперь нереальной, как позавчерашнее сновидение.

Чекисты и остальные зеваки, глазеющие на нас, как в зоопарке, небось, ожидали увидеть наши бурные восторги с восклицаниеми здравиц советскому народу и вождям, одарившим нас этой одеждой. Не понять советским ублюдкам неприязнь к этой казенной обновке. Конечно же, думают они, что это наша антисоветская испорченность. Все мы — не просто дети, а «классово чуждые», да еще и «социально опасные»! За это советские люди ненавидят нас, как и мы их. Знаем мы, что они о нас думают, но не знают они, что мы о них думаем! Ништяк, узнают… Недолго осталось гордиться ублюдкам «классовой ненавистью к врагам народа»!

А тут выныривает дама из комиссии наробраза. Клуха из золотого фонда советской педагогики. Вся — в ярких разукрасках, от волос до ногтей. Только одно в ней свое, природное: дура она натуральная! Была еще в детстве эта курица дура дурой и с тех пор хорошо сохранилась. Даже юмор не усекла в нескладухе Копчика:

— А у вас фигура, как фигура! А внутри вы просто ду… шевная тетка.

Приняв эти слова за комплимент, клуха старательно вытаращила на нас густо нарисованные глазенки, выразительные, как канцелярские кнопки. Театрально изобразив неистовый восторг на рыхловато оплывшей физиономии, засюсюкала слащаво, как реклама баночного повидла:

— Ой, прелестные костюмчики! Какие вы в них хорошенькие! Правда, мальчики, вам они понравились? А это — забота о вас партии и советского…

— Подавитесь вашим шмотьем говенным! — не выдерживает Дрын. — Вы нам законную одежду верните! Она наша!! Не имеете права… — подергиваясь от рыданий, Дрын швыряет свою новую курточку на грязный пол. Он же нервный… только мы знаем, какой он бывает.

— А ну, подбери и выстирай! — рявкает чекист.

— Сколь волчат ни корми — все в лес смотрят, — вздыхает пожилой сантехник.

— Да… колы б моим малЫм забесплатно таки кустюмы б давалы… — мечтательно говорит рабочий с пилой.

— Какая черная неблагодарность!! — надрывно, во всю мощь мелКодраматического таланта изрекает многозначительная дура от передовой советской педагогики, покачивая шестимесячной завивкой и поджимая узенький, как щель для монет, накрашенный ротик.

— А за что мы должны кого-то благодарить? — внешне спокойно интересуется Пузырь. Но я вижу: нервы у него, как струны, тронь — зазвенит! — За что благодарить-то? — повторяет Пузырь. — За то, что у нас забрали родителей, школу, свободу и выдали арестантскую форму?

Да-а… умеет сказать Пузырь. Аж завидки берут… Вот же — вся толпа заткнулась. И наробразиха язык прикусила и удалилась, гордо покачивая широкоформатными полушариями.

Да подавитесь вы своим шмотьем и заботами! Оставьте нас голышом и не кормите! Только пап и мам верните! Пусть они о нас заботятся! Вот они-то — наши, а не вы — совнарод — мордва, чуваши! Подумал я так, но не сказал. Лучше всего языком владеет тот, кто держит его за зубами. И все промолчали. Понимают: слово не воробей, промолчишь — и не вылетит. Только зыркнул Дрын на чекиста так ласково, что чекист отступил от него на пару шагов: «…а что там на уме у этого длинного гаденыша?.. вдруг — укусит?! Вот же — и двенадцати нет, а сразу видно: зверь, лютый враг народа… социально опасный! Расстреливать бы таких — без мороки!»

А Капсюль дрыновскую курточку поднимает, споласкивает под краном и, демонстративно подпрыгнув, на Дрына вешает, как на вешалку.

— Пусть, — говорит Капсюль, — наверху повисит, подсохнет… там ветерок… погода получше! Все улыбаются. И Дрын — тоже. Единственный пацан, которого Дрын любит, даже слушается, — певучий, неунывающий коротышка Капсюль. Давнишняя у них дружба…

А когда оделись все, то ахнули, потому что стали мы в этой одежде такие одинаковые, что не только друг друга, а самих себя узнавать перестали. До чего же убивает индивидуальность одинаковая одежда! Мы совсем как насекомые… даже страшно! Страшно терять индивидуальность!!

А в спальной ожидает нас еще одна горькая потеря: исчезли матрацы и все то, что там было заначено. Навсегда исчез наш общий любимец — «Граф Монте-Кристо»! Мелкие, дорогие пацанячьему сердцу предметы исчезли вместе с нашей одеждой, а то, что было покрупнее, — с матрацами… Остались мы в одинаковых оболочках, без индивидуальных вещичек! — мураши мурашами!..

После таких потерь было бы несправедливо, если бы судьба не одарила нас каким-нибудь чудом. И свершается чудо! Это — обед. Не обед, а пир! Как в сказке! Потому что всего вдоволь. До отпада. Апофеозом пира было предложение тети Поли выдать добавку желающим!! Все ложками застучали по мискам. Желающими были все, а такие, как я, и не по одному разу! Но всем хватило, и все ощутили забытое блаженство, когда брюхо так набито, что по-буржуйски оттопыривается!

Сегодня «мертвый час» оправдывает свое зловещее название. После двукратного (у меня трех-) пробуждения, мытья в бане и обильного обеда спим мы в чистых новых постелях, без вшей, как убитые. Неизвестно, сколько смогли бы мы еще так проспать, но воспитатели, наэлектризованные энергией Колобка, ровно через час энергично поднимают нас и сонных снова выстраивают на «Бульваре».

— Ну и жизнь… не поспишь… — ноет Мученик, который обычно пребывает в двух ипостасях: либо спит, либо хочет спать — и уверен в том, что самая интересная часть жизни — это сон и сновидения. Сны он запоминает и целый день истолковывает с вариантами, как его бабушка научила. Не смущает его то, что варианты не стыкуются, а то имеют и противоположные значения. После толкования своих снов, Мученик приступает к толкованию снов всем желающим.

— Как пообедали? Как аппетит? Всем ли хватило? А животики не прохватило?.. — сыпет на ходу вопросами Колобок, катаясь взад-вперед по «Бульвару». В ответ мы галдим вразнобой что-то восторженное.

— Ша, пацанва! Теперь будете сыты всегда, каждый день! У меня правило: «Сначала — хорошее питание, а потом — воспитание!» Так меня мой батька воспитывал!

Обозрев выпуклости Колобка, убеждаюсь: хороший батька у Колобка — правильно воспитал!

— Продукты дают по детдомовской норме. А сейчас вы лопали сверх нормы: то, что в бане было спрятано. И одежда, которая числилась как выданная, тоже там оказалась… Но постельное белье — по два комплекта на каждого — корова языком слизнула! Пришлось заказывать. А о домашней одежде — не горюйте! Сожгли ее в котельной. Вши лопались, как гранаты, — треск стоял! Ветхая ваша одежонка, да и повырастали вы из нее! Что, всю жизнь хотите по одной одежке протягивать ножки? И тараканы шкурки меняют!

А мы — люди государственные: что дадут — то и надеваем. Я техник-строитель. Работал прорабом. Вызвали в органы, дали форму артиллериста, говорят: «Важна не форма, а содержание! В какой форме ни строй светлое будущее, от того оно светлей не будет!» Вот по одежке я протягиваю ножки!

Заложив веснусчатые ладошки за широкий командирский ремень на выпуклом животике, по-домашнему уютный Колобок вперевалочку дефилирует перед строем.

— Итак, пацанва, на сегодня обсудили дела. Теперь — на завтра. К первому сентября организуем детдом. Учиться будете и работать. Во флигеле будут мастерские. Учителей со станции будем возить. Я договорился… — Взглянув на часы, Колобок прерывает себя на полуслове: — Точка! Хватит разговоры разговаривать! В столовой следователь вас ждет. Будут вызывать по одному. Ждать в комнате политпросвета… на пра…о! Ма-арш!!

В комнате политпросвета новый воспитатель начинает занятие с изучения… «Биографии Сталина»! Эту б книжку в медицине применять, как рвотное! — очень полезная была б книжка.

Вскоре меня к следователю вызывают. По алфавиту. А куда исчезли те, кто до меня?! Почему не вернулись??. Наверное, их пытают?!! И я не то чтоб мандражу, а, как пишут в романах, — волнуюсь. Первый раз в жизни на допрос иду… не привык. Ништяк! Ни в чем не признаюсь! Фигульки на ругульки! Главное на допросе — повторять вопрос, приставляя частицу «не» к глаголу. Как уличить того, кто НЕ видел, НЕ слышал, НЕ знает, НЕ думает?! А граф Монте-Кристо на эту тему думал конкретно:

«И клянусь Богом, что я скорее дам себя убить, чем открою хоть тень правды моим палачам!»

В столовой — следователь и воспитатель. Следак за столом — моло-оденький, небось, самый младший лейтенантик с одиноким, сияющим от новизны малиновым кубиком в петличке. Небось, только что из юршколы. А воспитатель, густопсовый чекист, возле окна сидит, широко распахивая гнилозубую пасть в зевоте. Скользнул по мне сонно равнодушным взглядом и отвернулся. Противно ему на меня смотреть. Он умственным делом занят: мух на стекле пальцем давит. А зачем он тут? Младшего лейтенанта охраняет, чтобы мы не обидели? Зряшно это — младших в ДПР не обижают. В общем, ежу понятно — никто на меня наганом стучать не намерен. Ишь как вежливо приглашают на побеседовать: