Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 36

– Я все сам увижу, ваше императорское величество…

– Не хвались впусте. До Якутска и Камчатки еще ни один генерал-губернатор не добирался.

– Постараюсь и там побывать. Гаврила Романович поможет.

– Да, следуй Державину. Как он советует? «…блюсти народ, царя любить, о благе общем их стараться; змеей пред троном не сгибаться, стоять – и правду говорить». – Император посуровел лицом: – Ты правду говори и пиши, лично мне и только правду.

– Я о том лишь и мечтаю, ваше величество.

– Вот-вот. И помни: А bon entendeur peu de paroles.

Аудиенция закончилась здесь же, в парке. Император уходил не оглядываясь, и это было совершенно естественно: он и так уделил слишком много времени одному из своих вельмож. Пусть даже поставленному на весьма важное направление развития империи, но все-таки «одному из…». Это, конечно, вызовет при дворе толки и пересуды и, разумеется, не в пользу молодого генерала. Ничего, такое внимание ему тоже надо пережить. Как там, в народе: назвали груздем – полезай в кузов? Вот-вот.

Муравьев глядел в удаляющуюся прямую спину в белой шинели со сложным чувством страха и радости от столь явного приближения к венценосному правителю. Неожиданно над самой головой под тяжестью снега сломалась ветка дерева; снег осыпался искрящимся облаком, а ветка осталась висеть, черная и уродливая.

«А я вот не сломаюсь, – с веселой злостью подумал Муравьев. – Согнусь – может быть, а вот сломаться – не дождетесь!»

Глава 17

На окраине Канска веселился народ.

Там, где тракт вливался в широкую, разъезженную санями улицу, по обеим сторонам которой лепились низкорослые домишки, а над сугробными крышами росли причудливые дымные деревья, красовалась деревянная арка, увитая пихтовыми ветками и шелковыми разноцветными лентами, увенчанная надписью «Добро пожаловать въ Канскъ». На длинном, составном из многих, столе, поставленном поперек дороги, пузатился огромный самовар, исходили паром миски с пельменями, высились горки картофельных шанег и пирогов; на блюдах возлегали осетры, жареные поросята; там и сям в плошках красовались соленые и маринованные грибочки, квашеная капуста, мороженая брусника и клюква, кедровые орехи; возвышались штофы с водкой и бутылки с вином…

Под разливную гармонь, балалайки и берестяные дудки-сопелки плясали парни и мужики, девки и бабы в цветастых платках. Всюду пронырливо крутилась краснощекая, смехотливая ребятня – в армячишках и шубейках, в одинаковых пимишках и всякомеховых шапчонках.

Возле арки стояли три брата Машаровы – Гаврила, Федор и Виссарион, золотопромышленники и откупщики виноторговли. Все бородатые, только цветом бороды были: у старшего Гаврилы – черно-пегая от обильной седины, у младших – волос разномастный, вперемешку – то как рожь спелая, то как кора сосновая; все в медвежьих шубах, барсучьих хвостатых шапках и теплых сапогах медвежьей шерстью наружу. Временами то один, то другой вскидывал к глазам, защищая от яркого солнца, руку в варежке-меховушке и всматривался в даль, туда, где в полуверсте тракт выныривал из усыпанного снегом пихтача. Неподалеку от них переминались с ноги на ногу три краснощеких девицы в кожушках-борчатках, расписных платках, ярких рукавичках; на табуретке перед ними стояло что-то крепко укутанное в пуховые платки…

– Эй, вы там, нишкни! – рыкнул Гаврила в сторону музыкантов и плясунов. Веселье мгновенно остановилось: смолкла музыка, а те из плясавших, кто успел поднять ноги, опустили их в снег осторожно, стараясь не скрипнуть. Гаврила высвободил из-под шапки ухо, направил в сторону пихтача. – Кажись, едут, – сообщил младшим братьям.

Те прислушались, кивнули:

– Точно, едут. Однако они ли?

В напряженную тишину влетел комариный звон бубенцов, с каждой секундой звучавший громче и веселей. И вот от темной полосы леса оторвались фигурки всадников, за ними – кибитка, два возка и еще пара всадников.

– Они! – Старший махнул девицам у табуретки. – А ну, девки, становись!

Девушки засуетились, разворачивая пуховые платки. Под ними скрывался румяный каравай хлеба. Его вознесли на расшитое полотенце, поставили сверху плошку с солью, и все это приняла на руки самая статная и красивая из девушек.

По знаку Виссариона снова заиграла музыка, народ кинулся в пляс, плотно перекрывая въезд в город.

– От Машаровых не уйдет! – басовито захохотал Федор. – Так ли, нет, Гаврила?

Старший промолчал, только зыркнул волчьим глазом. А Виссарион поддержал среднего брата, рассыпался мелким бесом, неожиданным при его могучей фигуре:

– Прежний генерал не уходил, и этот не уйдет. Поначалу кажный зубы кажет, а опосля с ладошки подбират крошки.

– Рразойдись! – налетели конные. – Генерал-губернатор едет! Очистить дорогу!..

Однако никто и не подумал разбегаться да столы растаскивать. Наоборот, с визгом и смехом девки и парни обступили конников, не давая проехать, а тут и кибитка подоспела. За ней остановились возки и конники арьергарда. Поднялись шум, гам, суматоха…

– Regardez ça: que c,est beau![28] – Екатерина Николаевна, приоткрыв дверцу кибитки, залюбовалась на праздничное разноцветье. Она поднялась, собираясь выйти из кибитки, но Муравьев решительно усадил ее на место. – В чем дело, друг мой? Я хочу размять ноги и поздороваться с людьми. Они собрались для встречи и, наверно, это неприлично – обмануть их ожидания.

– Подожди, дорогая, – тяжело сказал Муравьев. – Эта встреча – выдумка братьев Машаровых. Помнишь, о них был разговор с Падалкой и Струве? Жулики первостатейные, так и норовят власть на крючок поймать. Мы не должны, не имеем права общаться с ними! Особенно после Красноярска, где я отменил всяческие званые застолья. И у них я отказался обедать.

Екатерина Николаевна с жалостью посмотрела на расстроенное лицо мужа, на котором читалась какая-то детская беспомощность: он явно не знал, что делать.

– Николай Николаевич, – подбежал к кибитке Вася Муравьев, – что прикажете?

Муравьев не ответил, глядя в переднюю стенку кибитки, словно надеялся увидеть на ней спасительные указания. И, вполне возможно, даже не услышал вопрос адъютанта. Но указаний не было, а оставаться в бездействии далее было невозможно: еще подумают, что генерал-губернатор боится.

– А с народом? – Екатерина Николаевна положила свою маленькую ручку на кулак мужа, крепко стиснувший кожаную перчатку. – С народом общаться можно?

Он уловил в ее голосе и сочувствие, и явную иронию, но главное – подсказку. Да, конечно же, как ему самому в голову не пришло: надо выйти к народу! И не ради разрядки щекотливой ситуации – это его прямая обязанность царского вельможи!

Николай Николаевич прикрыл другой рукой ручку жены, благодарно пожал ее и вышел из кибитки. Катрин выскользнула за ним. Вася едва успел галантно поддержать ее под локоток и знаком подозвал Корсакова и Струве. Молодые люди выстроились в шеренгу позади Муравьевых. На всякий случай.

Появление из кибитки генерал-губернатора с супругой вызвало шумный восторг. Музыканты на своих гармошках, балалайках и дудках сыграли нечто похожее на туш. Охрана попыталась лошадьми остановить людей, но Муравьев дал отмашку, казаки отступились, и народ двинулся к именитым гостям. Впереди вышагивали Машаровы, с хрустом вминая в снег большие меховые сапоги. За ними поспешали девицы, неся на расшитом полотенце каравай с солонкой.

Не дойдя пяти шагов до нового хозяина Восточной Сибири, Машаровы дружно склонились в поясном поклоне:

– Ваше превосходительство!..

Муравьев с непроницаемым лицом взял жену под руку, они обогнули Машаровых, как непредвиденное препятствие, и приблизились к девушкам с караваем.

Братья-промышленники за их спиной тяжело затопотали, скрипя снегом; видимо, не знали, что предпринять дальше.

– Здравствуйте, красавицы! – с ласковой улыбкой обратился Муравьев к девушкам.

Те засмущались, неловко поклонились. Державшая каравай даже присела, пытаясь сделать реверанс, но пимы ее плохо гнулись, и она чуть не упала. Спасибо, генерал-губернатор и его супруга поддержали в две руки, а то бы точно упала. Ее подружки дружно хихикнули, прикрыв рты цветными варежками.

Муравьев отломил краешек каравая, обмакнул в соль и с видимым удовольствием начал жевать. Екатерина Николаевна последовала его примеру, но, отщипнув кусочек, вдруг наклонилась и внюхалась в обнажившийся мякиш каравая:

– Ah, mon dieu![29] Какой аромат! Мадемуазель, вы сами это… сотворили?

– Не-а, – почти басом откликнулась «мадемуазель» и хихикнула в сторону. – Маманя квашню творила.