Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 37

Муравьев отломил краешек каравая, обмакнул в соль и с видимым удовольствием начал жевать. Екатерина Николаевна последовала его примеру, но, отщипнув кусочек, вдруг наклонилась и внюхалась в обнажившийся мякиш каравая:

– Ah, mon dieu![29] Какой аромат! Мадемуазель, вы сами это… сотворили?

– Не-а, – почти басом откликнулась «мадемуазель» и хихикнула в сторону. – Маманя квашню творила.

– А вкус – просто божественный! – Катрин пожевала корочку. – Во Франции нет ничего подобного, да и в Туле тоже…

Между тем Муравьев дожевал свой кусочек, проглотил и огляделся – народ подобрался поближе и с любопытством ждал продолжения столь интересного события. Даже ребятишки перестали шмыгать туда-сюда и стояли смирно, уставившись на строгое начальство, которое не побоялось самих Машаровых и не стало с ними здороваться.

Генерал-губернатор посмотрел в острые ребячьи глазенки, усмехнулся про себя – вот и первое общение с народом – и приложил к козырьку картуза два пальца.

– Здравствуйте, сибиряки! Как живется вам, люди добрые?

– И тебе здоровьица… благодарствуем… живем помаленьку… – загомонили в толпе. – Всяко быват…

– Если у вас есть жалобы на кого-то, даже и на моих чиновников, пишите мне в Иркутск, в Главное Управление. И ничего не бойтесь – у меня достанет силы вас защитить от кого угодно. Но писать надо только правду. Клеветы не потерплю и клеветникам всыплю по первое число! Мне сам государь император наказал говорить ему только правду, и я от вас хочу того же.

– Слава царю-батюшке! – крикнул кто-то в толпе. Народ заоглядывался, отыскивая смельчака.

– Слава императору! – поддержал генерал-губернатор, снова отдавая честь. – Ура!

– Ура-а… – нестройно отозвались стоящие впереди. Им столь же нестройно вторили те, кто подальше.

Машаровы стояли в стороне, хмуро поглядывая на единение генерала с народом.

– Спасибо за встречу! – Муравьев еще раз приложил два пальца к козырьку. – А теперь извольте нас пропустить: спешим.

Люди заоглядывались на Машаровых, но те демонстративно повернулись к ним спиной, и тогда мужики бросились растаскивать столы.

Поезд Муравьева унесся в снежную даль.

Народ не расходился; в ожидании, что будет дальше, куда братья прикажут убирать такую уйму вкуснятины, негромко обсуждали событие.

– Да-а, братовьев-то – мордой в снег, а к народу – с честью…

– Што-то будет… Што-то будет…

– Государь небось давно знал, кого ставить надобно, да все недосуг…

– Молоденек генерал, а строжится, ажно шерсть – дыбором!..

– А жена-то, жена – кака ягодка! Клюковка морозна да и только!..

– Охо-хохоньки, кабы хужее не было…

– Да уж, Машаровы никому не спустют…

Братья тоже обговаривали, как быть, что делать.

– Крут новый хозяин! – качал головой младший. – Ой, крут!

– Ничо-о, Виссарик, – Федор сплюнул и перекрестился. – У него – крутость, да у нас – лютость. Кто кого! Верно, Гаврила?

– Молод он ишшо и росточком не вышел, – задумчиво сказал старший. – Потому и себя уронить боится – перед царем-батюшкой, перед жонкой-красавицей…

– Да-а, – потянулся, развернул могучие плечи Федор. – Таку мамзель я бы уважил! Со всех сторон!

– Уймись, кобелина! – строго сказал Гаврила. За средним братом, хоть и давно женатым, слава сластолюбца ходила по пятам. – Припомни лучше, што генерал там насчет правды сказывал?

– Да штоб писали ему в Главное Управление правду как она есть, – Федор снова сплюнул и даже растер плевок.

– Вона как! Значит, почтмейстера приголубить надобно, пущай проследит. – Гаврила оглянулся на мающихся в ожидании людей. – И этим прикорм не помешает. – Махнул рукой: – Эй, земляки-сибиряки! Чо стоите – налетай, все до корки подметай!

Повторять не пришлось.

Глава 18

Милейшие люди Никита Федорович и Анна Васильевна Мясниковы после ознакомления с рекомендательным письмом Сенявина приняли негоцианта Андре Леграна как родного сына. Тем более что самим им Бог сына не дал, зато подарил трех дочерей, из коих последняя была еще в девицах, и при взгляде на стройного красавца-француза у отца екнуло сердце: а вдруг… чем черт не шутит… Еще и потому гостю отвели прекрасные апартаменты на втором этаже громадного дома – по меркам Красноярска, настоящего дворца, построенного специально выписанным из-за границы архитектором в стиле ампир – с колоннами и лепными украшениями.

– Здесь, голубчик, совсем недавно, чуть боле недели тому, останавливался наш новый генерал-губернатор с супругой, – говорил Никита Федорович, лично провожая дорогого гостя в приготовленные комнаты. – Проездом в Иркутск. Пять дней жили! Оказали честь!

Статная фигура коммерции советника в хорошо пошитом черном сюртуке, белой батистовой рубашке и черном шелковом галстуке, надетыми по случаю приема, смотрелась рядом с цивилизованным европейцем вполне соответственно. Анри заметил это в огромном зеркале на лестничной площадке, когда поднимался с хозяином на второй этаж. К тому же они были одного роста и немного схожи черными волнистыми шевелюрами; вот только Никита Федорович имел усы с бакенбардами «под императора» и заметный живот, а Анри каждый вечер тщательно брился и лишний жирок не накапливал.

– И как они вам показались? – довольно равнодушно поинтересовался гость. При упоминании Муравьевых сердце его сжалось, сбившись с ритма, но он даже малейшим движением не выдал волнения.

– Генерала мы почти и не видели, так, пару раз за ужином: все дни он инспектировал состояние дел в Енисейской губернии. Строг и суров, как никто до него. Бедный Василий Кирилыч – это губернатор наш Падалка – совсем голову потерял. Да и как не потерять? Казна денег отпускает мало, на все не хватает, а нашего брата, купца да промышленника, пощипать остерегается: вдруг донос кто-нибудь накатает, что мздоимец он… После ревизии графа Толстого, знаете ли…

Анри слушал вполуха: что ему до какого-то Василия Кирилыча и какой-то ревизии? Вот сам генерал, а главное – Катрин, – совсем другое дело. Его служба и его любовь рядом ходят – не разорвать.

Воспользовавшись тем, что хозяин отвлекся, поправляя шелковую маркизу на окне, пропустившую в случайную щель слишком яркий луч солнца, Анри перевел разговор в нужное направление:

– А какова, на ваш взгляд, супруга генерал-губернатора?

Никита Федорович чрезвычайно оживился:

– О, господин Легран, скажу с полной откровенностью: в жизни не встречал женщины очаровательнее Екатерины Николаевны. Не знаю даже, что поставить на первое место – красоту ее или ум: и то, и другое в ней представлено необыкновенно. Говорю это с полным на то основанием: пока генерал был занят смотром войск и прочими служебными экзерсисами, мы с Анной Васильевной и дочкой нашей Анастасией знакомили его юную супругу с нашим замечательным городом, много беседовали… Кстати, она – ваша соотечественница, но по-русски изъясняется очень мило и почти без акцента. А вы, mon cher ami, где изволили учиться нашему языку?

– У меня был хороший русский учитель.

– О, да-да, весьма и весьма хороший!

– Вы назвали, уважаемый Никита Федорович, супругу генерал-губернатора юной. Он что, много старше ее?

– Точно не скажу, но, пожалуй, много. Хотя и сам не стар, вроде бы нет и сорока. А ей больше восемнадцати и не дашь. Но любит его – беззаветно: все разговоры только о муже… О том, как он геройски воевал, сколько ран получил…

Анри помрачнел сильнее, чем мог себе позволить, но Никита Федорович ничего не заметил. За время их беседы он успел провести гостя по апартаментам, попутно устраняя лишь ему заметный беспорядок: то канделябр стоит не в центре стола, то подушка на диване не так лежит, то картина на стене слегка покосилась… И как раз на своих последних словах достал из жилетного кармашка золотые часы, щелкнул крышкой:

– Располагайтесь, голубчик, как вам удобно, а через час я пришлю за вами: не откажите в любезности отобедать с нами.

– Благодарю. Почту за честь.

Когда Анри в сопровождении слуги явился в столовую, которая располагалась тоже на втором этаже, только в противоположном крыле дома, все семейство Мясниковых было в сборе за длинным столом. Оно, семейство, оказалось довольно многочисленным: на обед приехали старшие дочери с мужьями и детьми – у каждой по ребенку, трех и пяти лет. Хозяин дома сидел во главе стола, гостю отвели место по правую руку, рядом с Анастасией, хорошенькой, круглолицей, с естественным милым румянцем на щеках и толстой русой косой, из которой выбились и завились на висках пшеничные локоны.