Леонид Гиршович - Обмененные головы Страница 36

Я позвонил снова. Да, да, это я, нечего прятаться, я его вижу. Пусть выйдет сюда. На два слова. Потом – я ему гарантирую – живым и невредимым он вернется туда, где стоит. И она тоже может выйти – дама, которая высовывается, я ее тоже вижу. Вы верные слуги, ваша госпожа может быть вами довольна… Да подойдите вы ближе, я хоть и говорю с русским акцентом, но мы не в сорок пятом году, нечего трусить… Ну, стойте там, только учтите, полиция уже больше сюда не приедет, я им одну бумагу предъявил. Они ее прочесть не смогли, потому что она даже не по-русски написана, а еще хуже – по-древнееврейски (я прекрасно отдавал себе отчет в постыдной дурости такого поведения, но все эти годы, все эти годы мне было не на кого поднять голос, и во мне накопилось много крика, и уж я безоглядно отводил душу), а древнееврейского ваши мусора боятся. Едва только буковки завидят – уже боятся. Их так в полицейской школе учили. А вас чему в школе учили – что, когда видишь еврея, надо снять трубку и позвонить в полицию? Я расскажу вашей хозяйке, какие у нее преданные слуги, может, это ее утешит. Она сейчас будет очень нуждаться в утешении – я вам это обещаю – после того, что узнает от меня…

Я выдавил последнюю каплю гноя (есть такой вид мелкого сладострастия: давить белые головки прыщей) и, тяжело дыша, с чувством скорее опустошенности, чем удовлетворенности – как после чего-то постыдного – возвратился под священный ясень к оставленной газете – а в ней: Мухаммед Али снова чемпион мира, китайцы все еще оплакивают своего Великого Кормчего, в то время как мумию Рамзеса Второго привезли из Египта во Францию – «подлечиться», отец казненного на электрическом стуле Луиджи Лажи: «Если вы спросите, чего же я, собственно, добиваюсь, то я отвечу: правды, ничего кроме правды» (а я что отвечу? Может быть, положа руку на сердце, я признаюсь, что не настолько бескорыстен?). Не говоря о предстоящих выборах в бундестаг восьмого созыва.

У Доротеи Кунце был скучный дородный «мерседес» водорослевого – как и ее пальто – цвета. Стоя сзади, я поздоровался с ней как раз в тот момент, когда ее левая нога в немецкой осенней обуви и голова кинодивы сороковых годов оказались снаружи. Она поворачивает ко мне свое лицо Зары Леандер. Я снова здороваюсь. Из глубины двора к ней торопится (ах, он инвалид, оказывается), как катер по бурным волнам, то ныряя, то выныривая, лысый человек. Я не знал, что он калека, – естественно, он меня испугался, у меня же на одну ногу больше. Он на ходу палкой тычет в меня и хочет что-то рассказать, от возбуждения он весь красный – но фрау Кунце одним движением пальца выключает его.

Она не очень-то расположена со мной встречаться сегодня… как, впрочем, и в другие дни тоже. (А Петра, она больше не «Мэкки» [164] , она отрастила волосы, колючий стриженый затылок отныне перекочует в область фантазмов.)

Я закивал: этот стойкий оловянный солдатик как словно почувствовал это и даже вызвал полицию – поступок, уместный, может быть, лет сорок тому назад при появлении здесь еврея – скажем, Йозефа Готлиба… И замолчал, сам пораженный своими словами. А-а, Тобиас, привет. Тобиас немедленно отослан «к себе».

Она вынуждена меня попросить оставить ее в покое. Но, фрау Кунце… Иначе она сама позвонит в полицию. А я – в газету. Возможный перелив чувств в душе наружно никак не выразился, только пауза – три секунды на размышление. Которым я, правда, не дал истечь: фрау Кунце подозревает с моей стороны какие-то козни – я сказал про газету, потому что полиции я тоже не заслуживаю. В конце концов, разве я первым делом не к ней обратился – когда заподозрил, что мой дед во время войны обретался в этих краях. Я ни с кем, кроме нее, об этом не говорил, если не считать… В общем, практически ни с кем. Если не считать?.. Если не считать моей тетки Эстер, проживающей в Израиле. Но это не важно.

Я перевожу взгляд с Доротеи Кунце на Петру и чувствую, как против моего желания выражение моего лица меняется. Про себя я теперь ощущаю его как томно-насмешливое.

Петра вспыхивает и уходит: она у Тобиаса.

Хорошо. (Мне.) Она меня не ждала, у нее немного времени, и она просит быть покороче. Это означает приглашение войти; идя за нею, я подмигнул стоявшему поодаль инвалиду. Так что же моя тетка?

Она ведет меня не в гостиную, а в свой кабинет, или библиотеку, мы садимся в кресла блестящей черной кожи, слегка потрескавшейся от времени. В отличие от кабинета Кунце, это помещение очень мужское; еще одна дверь – что за ней, ее спальня с железной наполеоновской кроватью?

Да нет, моя тетка – это как раз не важно. Она живет в Иерусалиме, работает в «Яд вашем», это мемориал и при нем институт, занимающийся историей уничтожения евреев немцами, – словом, фрау Кунце сама может догадаться, как относится моя тетка и к Готлибу Кунце, и к немцам. Она, тетя Эстер, даже слушать не желает о том, что Готлиб Кунце – проклятый нацист, любимец Геббельса – и мог вдруг спасать ее отца. Тетя всегда активно боролась против исполнения музыки Кунце в Израиле. В этом вопросе – я имею в виду судьбу моего деда – тетя Эстер и фрау Кунце проявляют поразительное единодушие. В первом случае от большой любви к немцам, во втором – от неменьшей любви к евреям. Я никого не сужу… даже антисемитов. Антисемитизм – чувство общечеловеческое. В этом, наверное, что-то есть. Почему нельзя не любить евреев? А вот убивать тех, кого не любишь, – это уж нельзя.

Она просит избавить ее от нравоучений, и если я не имею ей сказать ничего конкретного… Она встала. (А она куда менее гостеприимна сегодня – наверное, считает, что нет особенных причин со мной церемониться.)

А как же письмо, о котором я ей рассказал… Или она так и не связалась с Боссэ?

С этим музыкантом? Он не мог его найти. Но она убеждена, что это фальшивка, если только оно вообще когда-либо существовало. Впрочем, лет через сто этот мнимый автограф Кунце, возможно, и обнаружится – чтобы пополнить коллекцию музея подделок в Брюгге.

Привстал и я, ошеломленный совершенно невероятной наглостью, с которой был бит один из главных моих козырей. Боссэ… продать письмо… Интересно, сколько она ему заплатила? Как гнусно, однако, зары леандер могут улыбаться тебе в лицо, – видно, я все же попортил ей крови.

Фрау Кунце! Я хочу быть с вами откровенен. О том, что мой дед бывал здесь, вы знаете лучше меня. Когда вы в полумраке вдруг увидели мое лицо со шрамом, вам дурно стало, вам показалось, что вы видите призрак моего деда. Что за глупости! Тем не менее это так – почему она скрывает правду? Я же все равно до нее доберусь. Главное, если б я пытался опорочить Кунце или оскорбить: например, выставить гомосексуалистом – мысль, к которой прямо-таки подводят своего читателя авторы некоторых монографий.

Кунце – гомосексуалист? Ха-ха-ха! (Женщины всегда так неловко произносят это слово.) Старые басни. Смешно. Это абсолютно беспочвенная болтовня. Абсурд. Он – отец ее покойного мужа…

Он не отец вашего покойного мужа.

Вот та бомба, с которой я к ней приехал. Я полагаю, что взял реванш за письмо. Она становится белее снега. Еще бы! Это для нее действительно может быть неожиданность, а она уже на собственном опыте убедилась: во-первых, я знаю, что говорю, во-вторых, если я впиваюсь во что-то, то меня не оторвать. Отец ее мужа – так же, как и отец остальных детей Веры Кунце, – мой дед, Йозеф Готлиб. Я очень сожалею.

Вы шутите с огнем, молодой человек. Конечно, это неприятно, и я ее понимаю: с генеалогическим древом полная катастрофа, ее муж происходит и по отцовской и по материнской линии от каких-то прибалтийских евреев. Ее сын, ее внук больше не смогут называть Кунце своим дедом и прадедом. А ее как надули! Тридцать пять лет она считалась вдовой немецкого офицера, больше – павшего на войне сына гениального немецкого композитора. Что теперь будет с ее терновым венцом? Тем, кто готов был в ней видеть олицетворение немецкой верности, ее фигура отныне покажется нелепой.

Нет, она не требует от меня никаких доказательств – как будто боится их получить. Такое ощущение даже, что, когда я сейчас эти доказательства начну приводить, она попытается зажать уши.

Она меня слышит? Я ездил недавно в Польшу. И там отыскал служанку, которая проработала в нашей семье, то есть в семье моего деда, двадцать лет, с восемнадцатого по тридцать девятый год. Ее зовут Галина Куковака, она русская из Галиции, нянчила мою покойную мать и поныне здравствующую тетку. При ней, на ее глазах и разыгралась семейная драма в доме деда. Она подробно описала мне, как это было в тот день, когда мой дед попытался покончить с собой… да, чтоб ее не смущал мой шрам: это память о войне Судного дня, случайное совпадение, если только в этом мире что-то бывает случайно. Собственно, только благодаря этой старухе, тогда восемнадцатилетней девушке, дед и остался жить. Она случайно увидела его, уже готового спустить собачку, и крикнула – дед промазал. Как известно, это было в апреле, в канун Пасхи, день она точно не помнит – не то в среду, не то в четверг. Все правильно, не так ли? Ее барыня ждала ребенка, это общеизвестно – задним числом служанка, как и все, считала, что от любовника. Но при этом барыня была уже на шестом месяце. Свидетельство невежественной женщины может быть недостоверным – и даже, скорей всего, будет недостоверным – в чем угодно, но в этом вопросе я на нее полагаюсь. Спрашивается, как можно уже шесть месяцев быть беременной от человека, если тот приехал в Европу на Рождество, а сейчас только Пасха? Чтобы это скрыть, чтобы подлинная дата рождения ребенка осталась никому не известной, новоиспеченные супруги Кунце и скрываются в глуши, в Португалии, целых два года – а отнюдь не спасаясь от преследований бывшего мужа, как это намеренно представлялось. Сам «грозный преследователь» – третий, кто знал эту тайну, – ее не выдал. Наверное, между ними была договоренность, вроде того, что она обязуется никогда не искать встречи со своими дочерьми, а он забывает о третьем ребенке. Ведь Йозеф Готлиб был невменяем только в какой-то момент, самоубийство – это не цель, а средство, сильнодействующее болеутоляющее. Человек, который произвел в себя выстрел, даже если пистолет дал осечку, уже своей цели достиг, ему полегчало. После этого с ним можно разговаривать.