Переулок Мидак - Нагиб Махфуз Страница 36

Аль-Хулв улыбнулся: он чувствовал признательность доктору, ибо именно он выступил «послом-посредником» между ним и Хамидой, а также именно он купил ему необходимое для его салона оборудование по неплохой цене, позволившей ему отправиться в путь. Дядюшка Камил сидел молчаливо и задумчиво, испытывая сердечную тоску от неминуемой разлуки с ним. Он не знал, как назавтра, после отъезда юноши, бок о бок с которым он жил долгие годы и которого любил, словно часть себя самого, воспримет своё одиночество и уныние… Всякий раз, как кто-нибудь принимался хвалить Аль-Хулва или выражать соболезнования из-за его разлуки с ним, глаза его наполнялись слезами, так что все потешались над ним.

Шейх Дервиш, благословляя юношу, прочитал айат «Аль-Курси» из священного Корана и сказал ему:

— Ты записался добровольцем в британскую армию, и если доблестно проявишь себя там, то есть вероятность, что английский король выделит для тебя небольшое королевство и назначит наместником над ним. По-английски это будет viceroy, а произносится как в — и - с — р - о — й…

Рано утром следующего дня Аль-Хулв покинул дом со свёртком одежды. Погода стояла холодная и сырая. Никто из обитателей переулка Мидак пока ещё не проснулся, за исключением пекарши и Санкара, официанта кафе. Юноша поднял голову на своё любимое окно и обнаружил его запертым. Он попрощался с ним, бросив на него такой нежный взгляд, от которого почти таяла роса на створках, и медленно, опустив голову, направился к своей лавке, на которую со вздохом посмотрел в последний раз. Взгляд его зацепился на вывеске, прибитой к двери, на которой крупным шрифтом было написано: «Сдаётся в аренду». Грудь его сжалась от грусти, а из глаз чуть было не полились слёзы…

Он ускорил шаг, словно убегая от преследовавших его эмоций, но как только переулок остался позади, почувствовал, что сердце его выскочило из груди и вернулось туда…

14

Пойти служить в британской армии убедил Аббаса Аль-Хулва Хусейн Кирша, и вот наконец юноша уехал в Телль Аль-Кабир и переулок опустел без него, а его лавку арендовал один старый парикмахер. Сам же Хусейн сходил с ума — его опустошал неистовый приступ ненависти и омерзения к переулку Мидак и его обитателям. Уже давно он открыто высказывал своё презрение к переулку и тем, кто его населял, с нетерпением ожидая начала новой жизни. Вместе с тем он не находил способа сделать это, и так и не принял подлинного решения, дабы осуществит свои мечты. Так что, когда Аль-Хулв уехал, он начал сходить с ума от одной только мысли, что Аль-Хулв начнёт для себя новую жизнь, а ему придётся остаться в этом грязном переулке, не зная, как от него избавиться. Он собрал всю свою волю и решительность, чтобы начать новую жизнь, чего бы это ему ни стоило. Со своей привычной грубоватостью приняв решение, он заявил однажды матери:

— Послушай меня, я принял бесповоротное решение: эта жизнь больше невыносима, и нет больше никакой нужды терпеть её.

Его мать уже привыкла к его недовольству, выслушивая ругательства в адрес переулка и всех его жителей, и считала, впрочем, равно как и его отец, что всё это бред, которому не стоит уделять внимания. Потому она лишь промолчала в ответ, пробормотав только:

— О Аллах, пощади меня, спаси от такой жизни!

Но Хусейн, из маленьких глаз которого сыпались искры, а смуглое лицо побледнело от гнева, продолжал:

— Эта жизнь невыносима, и начиная с завтрашнего дня я больше терпеть её не буду…

Она больше не могла уже хранить и так затянувшееся молчание, когда кто-то приходил в возбуждённое состояние, и потеряв терпение, закричала таким голосом, что сразу стало понятно, от кого он унаследовал свой голос:

— Что с тобой? Что, сучье отродье?

Юноша с презрением бросил в ответ:

— Нужно уехать из этого переулка.

Она гневно поглядела на него и окрикнула:

— Ты совсем спятил, как и твой отец?

Сплетя руки на груди, он ответил:

— Нет, наконец-то пришёл в себя после долгого безумия. Пойми меня правильно, я не бросаю слов на ветер, я отдаю себе отчёт в том, что говорю. Я сложил свои вещи в свёрток, и мне всего лишь осталось попрощаться с тобой и препоручить тебя Аллаху. Грязный дом, зловонный переулок, и люди в нём — скоты!

Она изучающе поглядела на него, чтобы прочитать выражение его глаз. Его бодрая решительность бесила её, и она закричала на него:

— Что ты такое говоришь?

Он снова повторил свои слова так, будто обращался к себе самому:

— Грязный дом, зловонный переулок, и люди в нём — скоты…

Мать саркастически вскинула голову:

— Вперёд, сын достопочтенных родителей! Сын Кирши-паши!

— Кирши-дёгтя, Кирши-посмешища! О-ох. Ты разве не знаешь, что вонь от нашего скандала ударила в нос всем?!… Куда бы я ни пошёл, мне подмигивают. Говорят, что моя сестра сбежала с одним типом, и отец тоже сбежит с ещё одним!

И он так сильно стукнул ногой по полу, что оконное стекло зазвенело, и яростно закричал:

— Что заставляет меня оставаться в живых? Я соберу вещи и уйду навсегда.

Женщина ударила себя в грудь:

— Ты спятил, ей-богу. Этот наркоман-куритель гашиша передал тебе по наследству своё безумие. Однако я позову его и заставлю вернуть тебе твой здравый смысл.

Хусейн с презрением воскликнул:

— Зови его… Позови моего отца… Позови даже самого святого Хусейна… Я ухожу… Ухожу… Ухожу…

Но когда женщина заметила, что он упрям и серьёзно настроен, пошла в его комнату и увидела там свёрток, набитый одеждой, как он и говорил. Её охватило отчаяние, и она решила привести его отца, каковы бы ни были последствия. Хусейн был её единственным утешением в жизни, и она и представить себе не могла, что он покинет дом и оставит её в одиночестве. Не в состоянии преодолеть своё отчаяние, она отправилась за мужем, оплакивая свою участь и крича: «К чему нам завидуют?… Нашим огромным неудачам?… Нашему позору?…Нашим бедам?…»

Вскоре пришёл Кирша,