Петр Бородкин - Тайны Змеиной горы Страница 37

Поручик еле слышным голосом перебил молчание.

— Настенька, чего невесела? Сегодня воскресенье. На дворе весна, в лесу — божья благодать, на полянах — веселые подснежники.

Настя удивленно повела бровями.

— Ну и что же из того?

— В лесу, Настенька, грусть-тоску как рукой с души снимает.

Настя спокойно улыбнулась, урезонила поручика:

— Для меня нипочем, а для вас зазорно со мной через весь посад идти. Офицер. А я кто? Не по душе мне та прогулка.

Упорство Насти накаляло чувства поручика. С каждым днем он все настойчивее добивался ее расположения. И, как прежде, без успеха. Тогда поручик отважился сказать решительное слово.

— Нам, Настенька, ничто не мешает соединиться. Будь моей женой.

Настя долго смотрела на поручика. В прищуренных глазах — сожаление и участие. Впервые назвала поручика по имени.

— Хороший и, видно, душевный человек вы, Алексей Павлович. Только не одна дорожка у нас пролегла с вами…

— Почему же, Настенька? Я от всего сердца предлагаю.

Настя выпрямилась. В ее голосе послышалось гордое достоинство.

— Знаю. Не потому не одна дорожка, что разные мы с вами, что у вас белая кость. Каждый должен себе цену иметь. И я имею. Не боюсь, что подомнете меня. А вот полюбить вас, когда в сердце заноза, кою не вырвешь, не сумею. А жить так, без искорки, не могу.

Поручик несколько отступился от Насти. Много дней ходил живой тенью. От рассеянности послабление в службе допустил. Из-под караула сбежали пятеро арестованных мастеровых, перемахнули через границу к киргиз-кайсакам. Поручик получил строгое наказание от воинской команды — на два года растягивался срок представления к присвоению очередного звания.

Среди барнаульской горной знати злой зимней поземкой поползли пересуды: «Синяков с ума свихнул — вознамерился на бергайеровой женке ожениться. Недостойно офицеру так себя вести. Служанка — не ровня ему. Хотя и разведена, а муж-то ее жив…»

Поручик почему-то, что ни день, сильнее уверовал: не говорила Настя слов отказа. Сон все это, не больше. Лишь после вторичного пылкого объяснения поручик убедился, что Настя создана не для него.

Настя же после того ушла из услужения отцу Ферапонту. Зашила в мешочек из чистой холстины все до единого подарка и попросила матушку:

— Отдайте Алексею Павловичу.

Из сострадания к поручику Настя ушла с Барнаульского завода. Куда — никому слова не сказала.

С крепостной стены рявкнула пушка. Тотчас же на будке появился указ. Большой лист бумаги усыпан крупными буквами. Выстрел и указ оповещали о побеге с глубинных подземных работ Змеиногорского рудника секретного колодника. Имя его умалчивалось, зато приметы расписывались с дотошными подробностями. И самое главное — указные знаки, или клеймо, на лбу: «З. Р.» — сокращенное название рудника.

Указ настрого предписывал каждому работному, под страхом жестоких наказаний за упущение, задержать беглого, за то обещана немалая награда: двадцать пять рублей деньгами. Чтобы усилить рвение работных в поимке, начальство сообщало, что

«оный вор и разбойник к тому же убивец трех человек, из коих один — малолетний ребенок…»

Загалдели, засудачили работные. Не бывало такого, чтобы в секрете находилось имя беглого. Да и не слыхивали до этого, чтобы какие-то секретные колодники на руднике водились. В глаза их никто не видывал. Откуда им взяться и кто они?

Несколько дней подряд солдаты шныряли по руднику, версты на две окрест его обшарили все кустарники и каменные выступы. А беглого не нашли, будто кто выдумал его. По селениям поскакали нарочные.

Работные, наперекор наказу начальства, ничуть не помогали в поисках, между собой переговаривались. «Поди, наш же брат, тот беглый. А что убивец, то, может, брехня. Начальству и барышнику — одна вера».

Глубокой ночью в дверь избы Федора несмело постучали. Мелкий и густой осенний дождь противно хлюпал в лужах. Казалось, кто-то неуверенно, на ощупь шагал в сапогах.

Федор открыл дверь. В кромешной темноте не видно и силуэта человека.

— Это я, кум.

По голосу Федор узнал Алексея Белогорцева.

— Ну ж и непогодь… А правда, сбрехало начальство, что беглый убивец.

— Завтра не мог сказать? Затем только и пришел?

Белогорцев, будто не слышал вопроса, протиснулся в сени, отряхнулся и бросил в темноту:

— Заходи сюда… Открой-ка, кум, чулан да светильник запали — из чулана свет наружу не просочится.

При дрожащем свете Федор увидел незнакомого человека. Нечесаная бородища туго скрученными веревочками падала ниже пояса. На левой руке болтался обрывок цепи.

— То ж Васька Коромыслов, — сказал Белогорцев. — Помнишь? Сыскал его ноне вечером в копне сена за огородом. Он и есть беглый колодник. Хочет важную весть сказать тебе.

Васька сел на лавку, несмело попросил:

— Поесть и испить бы что. Третьи сутки голодом… Цепочку с руки сбить да бороду обрезать…

Голос у Васьки увядший, надтреснутый, в движениях бесконечная усталость. И только беспокойный блеск глубоко запавших глаз говорил о большом душевном волнении.

— Поклон тебе, Федор, от дружка и тестя Соленого. Вместе с другими колодниками робит в потаенном забое Змеевой горы на большущей глубине… Иные прикованы к тачкам. Те, кто руду откатывают, по двое и трое скованы. У каждого на лбу, как у меня, отметина. Всех человек двадцать. Бывало и более. Померли некоторые… Раз в неделю на тачках выкатывают руду в Крестительскую штольню, когда нет там посторонних глаз. Под строгой охраной робят…

Федор нетерпеливо и горячо перебил:

— Выходит, каторжные они?

— Хуже, брат… нету оттудова выходу никому наружу. Глаза совиными стали. Факелы разрешают жечь только при работе. Остальное время люди в темноте копошатся.

Васька поймал недоуменные взгляды на лицах слушателей и рассказал, как убежал из подземелья.

— Раздумался я как-то и порешил: не погибать же мне в свои годы в ентом каменном мешке, не повидавши бела света. Подойду с тачкой к острому роговиковому выступу вроде руку почесать, а сам цепочку пошоркаю. Посередке. Так-то два годика и тер, пока, звено в том месте не толще волоска стало. Проробил недели две еще. Пришла пора в Крестительскую руду выкатывать. Праздник, видно, был или какая другая причина, только на догляде остался всего один стражник. Я в темноту тачку толкнул, другие следом за мной. Соленый меня в бок боднул локтем — беги, мол, авось твоя звезда удачливая, выберешься наружу. А сам тачкой загремел. Я тем разом рванул цепочку. Руке облегчение почуял. Стражник-то рот разинул, нас в тот раз не пересчитывал. Куда бежать скованному? Наружу вышел при подъеме руд. Обрадовался несказанно — над землею темнота, будто в каменной глуби. Как мышь, забился в сено, поутру к свету приглядывался, чтобы не ослепнуть с маху-то.

Васька доел краюху хлеба, запил квасом, закурил. Вместо глаз от блаженства под бровями узкие, словно острым ножичком прочеркнутые щелки.

— А харчу там дают столько, что днями по нужде не ходишь… Спеши, Федор на выручку Соленому. И других вызволять надобно. Замрут, как осенние мухи. А находится тот забой вот где…

Васька попросил уголек. На доске принялся рисовать извилистую линию — Крестительскую штольню. Почти посреди ее поставил крестик.

— Здесь начинается забой. Узкий, как кишка, на четвереньках по нему тачки толкают. Вход закладывается камнями, чтобы из штольни незаметно было.

Через два дня Алексей Белогорцев, чуть засерело утреннее небо, поехал по Колыванской дороге за дровами. Не доезжая до Горелого мыса, черного от густого леса, свернул влево. Сыро от дождя. Полдень уже, а солнце не в силах пробиться сквозь осенний морок.

— Ну, вот и приехал. Вылазь!

У телеги-рыдвана двойное дно. Верхние доски зашевелились, и из ящика вылез Васька Коромыслов. Его не узнать. Гладко выбрит, собран как рудоискатель: за плечами большой мешок, за поясом молоток и нож. И что дивно: указных знаков на лбу как не бывало. Федор придумал намазать Васькино лицо теплым воском и посыпать каменной пылью под цвет кожи. Лицо стало гладким, как пасхальное яичко.

— Ну, прощай, Васька! Чтобы шкура скоро не слезла с твоего лица, не смейся, усердно не потей, а спи только на спине. Удачи тебе, Васька!

Алексей поспешно набросал в телегу валежника и к вечеру возвратился домой.

Рудничное начальство неохотно крепило горные выработки. И не столько из-за нехватки людей, сколько из прижимистых расчетов. В подземелье работных на каждом шагу подстерегала опасность, особенно в выработках по мягким породам.

В стороны от Луговой штольни уходили узкие квершлаги. Один из них по мере удаления от штольни расширялся и образовал обширную выработку — Большой орт.