Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 38

Мне козье молоко очень понравилось. А вот у Полины оно вызвало тошноту. Она могла пить лишь настоянный на целебных травах чай и студеную ключевую воду. Кормили нас очень сытно. Правда, завтраки были относительно легкими: теплые пшеничные лепешки, душистый мед, домашний сыр, вареные яйца, овощи и зелень с огорода. Обед женщины готовили поздно, когда спадала дневная жара. Мы так успевали нагуляться по горам и проголодаться, что поглощали вареную баранину в огромных количествах. И казалось, что нет на свете ничего вкуснее этой простой еды.

Сам Буркин по хозяйству ничего не делал. Хотя вставал раньше всех и с первыми лучами уходил в горы, иногда с мольбертом, иногда без, и возвращался, когда солнце стояло высоко. Потом он закрывался в своей мастерской и работал над картиной.

Однажды он пришел с прогулки, когда мы еще завтракали, подсел к столу и предложил написать с нас портреты.

– Нет-нет, – категорически отказалась жена. – Я неважно себя чувствую и плохо выгляжу. Не хочу навсегда остаться такой.

– А вы? – спросил меня художник.

Я пожал плечами:

– Не знаю. Я прежде никогда не позировал. Получится ли?

– Получится. Обязательно получится! Он согласен, Григорий Иванович! – ответила за меня Полина, а для меня добавила: – Представляешь, Петя, мы повесим твой портрет в гостиной.

Работать над портретом художник решил в мастерской. Хотя Полина хотела, чтобы он запечатлел меня на фоне горных склонов. Но Буркин сделал вид, что не расслышал ее предложения, и увел меня в свое убежище.

Здесь царил полумрак, единственное узкое окошко выходило на гору, закрывавшую избушку от солнечных лучей. Со стен на нас глядели таинственные пейзажи, словно окна в потусторонний мир. Они дышали заповедной шаманской силой. Будь то озеро, горный хребет или могила шамана. Но это лишь видимость, поверхностный слой, а за ними – сама душа Алтая.

– А вы никакой не пейзажист. Вы пишете портреты духов, – высказал я свое впечатление.

Буркин улыбнулся:

– Может быть, может быть…

– Теперь мне понятно, зачем вы гуляете утром по горам. Пытаетесь поймать душу природы?

Художник не ответил, а предложил присесть.

– Сюда, пожалуйста, – он указал на стул подле окна. – И голову чуть-чуть поверните вправо. Вот так. Просто замечательно.

Он сосредоточенно колдовал за мольбертом, а я боялся пошевелиться, вдруг нарушу позу. Наконец Буркин заговорил:

– Склонность к камланию – это своего рода наследственная, врожденная болезнь. Правда, она не всегда передается по прямой линии от отца к сыну. Бывает, проявляется и у племянников. И тогда ребенок, которому суждено стать шаманом, начинает ощущать зов духов. Он становится болезненным, а временами даже впадает в бешенство. Он может какое-то время воздерживаться от вступления в камы, но все равно рано или поздно станет им. Ибо избранный духами не может не камлать. Иначе он совсем разболеется и скоро умрет. Шайтан[94] задушит. Шаманские способности, как и склонность к любому творчеству, алтайцы считают даром духов. Устами певца говорят духи, они же водят моей кистью. Я потому и ухожу один по утрам в горы. Там я ищу встречи со своим духом. Вместе мы обретаем огромную силу.

Я не выдержал и спросил:

– А сегодня утром вы виделись со своим духом?

– Да.

– И что он вам велел?

– Нарисовать вас.

Интересно, чем моя скромная персона заинтересовала потусторонние силы?

Но Буркин упредил меня.

– Скажите, а вы что-нибудь пишете?

– Только как секретарь Потанина. Стенографирую его мысли.

– Странно, – удивился художник. – И никогда прежде ничего не писали? Ни повестей, ни рассказов, ни романов…

– По юности за границей баловался прозой, когда не мог говорить. Но ничего заметного, в отличие от вас, сотворить не смог. Вы ошиблись, взявшись рисовать мой портрет? Я никогда ничем не прославлюсь.

Художник улыбнулся.

– Я бы на вашем месте не спешил с выводами. Мой дух не ошибается. В вас тоже есть дар творца. Правда, о нем вы пока не подозреваете. Вы еще напишете свою книгу.

Я еще обдумывал сказанное художником, как вдруг он спросил меня:

– Пётр Афанасьевич, вы еврей?

Я оторопел от удивления.

– Это вам тоже дух сказал? – язвительно спросил я художника.

Но Буркин продолжал сосредоточенно водить карандашом по холсту.

– Нет. Просто у вас форма лица, глаза, нос и рот очень характерны для древних иудеев. В вас нет ничего азиатского, что можно отметить у любого русского. Ваши предки определенно были выходцами из Палестины. Но не арабы.

Я был в полном недоумении.

– Действительно, Коршуновы усыновили меня, но мои настоящие родители были выходцами из Европы, а не из Палестины. Мать – немка, а отец чех или словак. И вообще мне еще никто никогда не говорил о моем еврействе. Даже черносотенцы!

– Но с вас же иконы можно писать! У немцев и славян совсем другой тип лица! – воскликнул художник.

Вернувшись в дом, я застал свою жену совершенно больной. Она лежала на кровати и тихо стонала.

– Мне очень плохо, Петя. Будто все внутренности выворачивает, – пожаловалась Полина и расплакалась: – А ребеночек совсем перестал двигаться. Неужели мы его потеряли…

Я выбежал во двор. Буркин седлал лошадь. Он собирался в Немал, в лавку за солью и спичками. Я сказал, что Полине срочно нужен врач.

Он задумался.

– Таких в горах нет. В Чемале жил фельдшер, но после революции сбежал. А нового еще не прислали.

– Но как вы лечитесь? – воскликнул я в сердцах.

– А шаманы на что? Недалеко живет очень известный шаман Мамлый. Он к Эрлику и Ульгеню дорогу знает.

– Да хоть самого черта везите! Только спасите мою жену и ребенка!

Буркин вскочил на коня и унесся со двора.

Я вернулся к жене.

– Григорий Иванович поскакал за доктором? – спросила она.

Я не знал, как сказать правду.

– Здесь нет доктора. Он обещал привезти шамана.

Полина побелела и прошептала:

– О Боже!

Я стал успокаивать ее как мог. Приводил пример из собственной жизни, как меня вылечила от немоты бабка-знахарка, когда доктора расписались в бессилии. Припомнил выступление шамана в Общественном собрании, после которого она согласилась выйти за меня замуж.

– Он же выгнал из тебя злых духов. Ты сама говорила, что после его камлания у тебя словно камень с души свалился. А этот шаман еще сильнее. Он тебя обязательно вылечит.

Полина заплакала.

– Да я не за себя боюсь, а за маленького. Про духов – это никакие не побасенки, а правда. Дядя Саша Андреев однажды поплатился за свое неверие…

Полина осеклась, осознав, что невзначай проговорилась и выдала чужую тайну. Но она так дрожала, а художника все еще не было, и чтобы хоть как-то отвлечь ее от мрачных дум и выиграть время, я стал расспрашивать ее.

Она вначале упиралась, не хотела раскрывать чужой секрет, но, взяв с меня страшную клятву, что я более никому его не выдам, рассказала мне эту историю.

Не медведь-шатун обезобразил моего дядю. Он сам потерял свое лицо, нарушив вековой обычай древней земли.

В своей первой самостоятельной экспедиции в верховья Енисея он как-то встретил похоронную процессию. На волокуше[95] лежала мертвая девушка, а на ее лице зиял глубокий провал, облепленный мухами.

– А ведь это проказа! Смотри, как мухи облепили рану, потом сядут на тебя и заразят, – дядя решил попугать проводника.

Тот смертельно испугался и стал держаться подальше от похоронной команды. Дядя же, бравируя своим бесстрашием, поехал вслед за покойницей. В глухом месте тувинцы[96] сняли труп с волокуши и согласно обычаю положили на землю на съедение зверям.

Вечером путников пригласили в юрту брата умершей девушки на поминки. Вдруг вбежала собака с какой-то костью в зубах, забилась в темном месте и стала ее грызть. Хозяин грозно цыкнул на собаку и отобрал ее добычу. Это оказалась рука его мертвой сестры. Он сел возле костра, положил рядом руку и долго рассказывал, как много хорошего сделала эта рука при жизни. А потом, к изумлению путешественника, вернул добычу собаке и выгнал ее из юрты.

После поминок путники отправились дальше. На душе у каждого было тягостно. Над степью сгущались сумерки, придавая ей зловещий вид. Чтобы хоть как-то развеселить товарища, дядя предложил спеть вместе что-нибудь веселое.

Проводник испуганно отмахнулся:

– Солнышко село. Нельзя. Пропастина погонится.

– Какая-такая пропастина?

– А девка-то.

– Средневековые глупости, – Андреев не внял предупреждению и громко затянул веселую песню.

Проводник с ужасом, пришпорив коня, рванулся вперед, подальше от пришельца.