Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском Страница 39

Был плохой день - ветреный, с желто-бурыми тучами, с дождем. Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская усадьба. Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны.

Дзержинский дошел до станции, поежился, огляделся. Невдалеке, у поломанного забора, стоял мальчик лет десяти, без шапки, босой. Его посиневшие от холода ноги были облеплены грязью.

- Ты что тут делаешь? - спросил Дзержинский.

Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело почти старым. О, эти маленькие старички! Как хорошо знал их Дзержинский, сколько перевидел он этих лиц в дни своей юности там, в Вильно, в Ковно, в Варшаве! Эти уже утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки, тупое равнодушие ко всему на свете, кроме пищи.

- Что ты здесь делаешь? - спросил Дзержинский.

- Хлеба... - хрипло и тихо сказал мальчик.

- Откуда же тут хлеб?

Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил.

- Пойдем, - сказал Дзержинский.

В вагоне никто не обратил внимания на то, что Дзержинский привел мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о ком-то заботился, подолгу разговаривал с не известными никому людьми. У себя, в отделении вагона, Дзержинский налил мальчику жестяную кружку кипятку, подцветил кипяток малиновым чаем, положил возле кружки кусок сахару и ломоть черного хлеба.

- Пей.

В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело. За полотном железной дороги в деревеньке зажглись огни.

- Ты откуда?

- Оттуда.

- Школа у вас есть?

- Нету, - сказал мальчик. - Ничего у нас нету.

И тоном взрослого человека добавил:

- Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем. А кору обдирать нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя.

Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в рот и ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как по темному лугу движется под дождем крошечная фигурка.

Ночью Дзержинского знобило.

Он чувствовал себя простуженным, сидел в шинели и в фуражке у топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:

- Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика - не люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...

К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:

- Кажется, поехали.

Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал.

Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом.

Вдруг раздался голос Дзержинского:

- Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...

Стало тихо.

Все обернулись к Дзержинскому.

По-прежнему раскачивался и гремел вагон.

- Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...

Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал:

- Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.

И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется.

Люди сидели и слушали как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.

Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце...

Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах - городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война.

Паровоз внезапно остановился.

Дзержинский замолчал.

- Что случилось?

Вошел машинист и сказал, что дальше нет пути: снаряд разворотил рельсы.

- Ну, что же, - сказал Дзержинский, - надо добираться пешком. Тут недалеко - к утру дойдем.

Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".

Потом спросил:

- Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности - паны везде рыскают.

Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.

Пошли по мокрому полотну. Шли молча, быстро и тихо. А возле моста вынули револьверы.

КАРТОШКА С САЛОМ

Страна голодала, голодали и чекисты. В доме на Лубянке большими праздниками считали те дни, когда и столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.

Обедал Дзержинский вместе со всеми - в столовой - и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.

- Я не барин, - говорил он, - успею сходить пообедать.

Но часто не успевал и оставался голодным. В такие дни чекисты старались накормить его получше - не тем, что было в столовой.

Один чекист привез как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала. Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. Эту шелуху сварили отдельно и съели - тот чекист, что привез картошку, и тот, который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале.

От жареного сала по коридору шел вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:

- Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.

Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.

- Да разве так надо жарить, - ворчали некоторые. - Нас надо было бы позвать, мы бы научили.

- Жарят правильно, - говорили другие.

- Нет, неправильно, - возражали третьи.

А повар вдруг рассердился и сказал:

- Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу - картошку не зажарю. Уходите, а то я нервничаю.

Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно, будто это была не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться.

- Что это? - спросил Дзержинский.

- Кушанье, - ответил курьер.

- Я вижу, что кушанье, - сердито сказал Дзержинский, - да откуда картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?

- Зачем лошадиное, - обиделся курьер. - Не лошадиное, а свиное.

Дзержинский удивленно покачал головой, взял было уже вилку, но вдруг спросил:

- А другие что ели?

- Картошку с салом, - сказал курьер.

- Правда?

- Правда.

Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в столовую. К телефону подошел повар.

- Чем сегодня кормили людей? - спросил Дзержинский.

Повар молчал.

- Вы слушаете? - спросил Дзержинский.

- Сегодня на обед была картошка с салом, - сказал повар.

Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у первого же встреченного человека:

- Что вы ели на обед?

- Картошку с салом, Феликс Эдмундович.

Еще у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.

- Картошку с салом.

Тогда он вернулся к себе и стал есть.

Так чекисты обманули Дзержинского. Один раз за всю его жизнь.

В ШКОЛЕ

Однажды весенним утром Дзержинский шел к себе на работу. В Москве было грязно, пыльно и голодно: это был год разрухи, тяжелый год в жизни Советского Союза.

Перед Дзержинским шла старуха с палкой. Кто не знает этих старух, согбенных временем, с угасшим взором, шамкающих, почти страшных? Она шла медленно, но и Дзержинский не торопился: хотелось подышать весенним воздухом, отдохнуть, собраться с мыслями...

Но чем дальше он шел за старухой, тем больше она привлекала его внимание. Скорбными глазами он смотрел на ее лохмотья, на ее согбенную спину, на трясущуюся голову, покрытую драным серым платком. Кто она? Как, должно быть, страшна ее одинокая старость! Куда она идет? И как помочь всем этим людям - малым и старым, голодным и убогим, больным и хилым, когда везде фронты, когда голод душит страну, когда сырой черный хлеб - это лакомство, а картофель - чудо?

Старуха шла, тяжело опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, а за ней шел Дзержинский в длинной шинели и думал о том, что надобно выяснить насчет богаделен и подумать, чем может чекистский аппарат помочь таким вот старухам и старикам.