Фаина Гримберг - Примула. Виктория Страница 40

   — Отец, расскажите нам, пожалуйста, про Лондон, всё расскажите! — упрашивали дети...

   — Да как же я могу рассказать о нём всё, когда я и одной десятой его не видал. Мне говорили, что он раз в шесть больше Манчестера. Так вот, шестая его часть — роскошные дворцы, три шестых — хорошие дома, а остальное — такие грязные трущобы, каких даже у нас в Манчестере нет.

   — А вы видели королеву?

   — Наверное, нет, хотя был такой день, когда мне казалось, что я видел её раз пять. Это был день, когда мы должны были идти в парламент. Жили мы почти все в гостинице в Холборне, и приняли нас там очень хорошо. В то утро, когда мы должны были вручать петицию, нам подали такой завтрак, каким не погнушалась бы сама королева. Видно, нас хотели подбодрить. Тут тебе и бараньи почки, и колбаса, и жареная ветчина, и бифштексы с луком, — словом, не завтрак, а целый обед. Только многие из наших почти ничего проглотить не могли. Кусок застревал в горле — ведь дома остались жёны и дети, которым нечего было есть. Но вот начали мы строиться в процессию — попарно, на что ушло немало времени. Наконец построились. Петицию в несколько ярдов длиной несли те, кто шёл впереди. Вид у них был такой серьёзный, и все — тощие, бледные, заморённые!

   — Ну и ты, отец, не больно-то толст!

   — Так-то оно так, да только по сравнению с многими я здоровяк! Словом, двинулись мы в путь и прошли по множеству улиц, похожих на нашу самую большую. Идти нам приходилось очень медленно, потому что на улицах полным-полно карет и колясок. Я всё думал, что, может, потом идти станет легче, но чем шире улицы, тем больше было на них карет; а на Оксфорд-стрит нам и вовсе пришлось остановиться. Немного погодя мы всё же через неё перебрались, и на какие же красивые улицы мы вышли! А на иных домах каменные мужчины и женщины выставлены; и ох! — не мешало бы их одеть! Я точно ребёнок — до того глазел вокруг, что забыл, зачем мы и пришли-то сюда. А время уже подошло к обеду, солнце стояло как раз над головами. Мы насквозь пропылились и устали — ведь не столько шли, сколько стояли. Наконец мы вышли на такую роскошную улицу, какой ещё не попадалось на нашем пути, и вела эта улица прямиком к королевскому дворцу. Вот тут-то мне и показалось, будто я видел королеву. Нам сказали, что у королевы приём. Все кареты катили прямо к её дому. В иных каретах сидели господа, разодетые, словно паяцы в балагане, а в других каретах — полнёшенько дам, и у каждой на шляпе — большое перо. А кучера-то приземистые, коренастые, в париках — в таких деревенские священники ходят. И столько этих карет ехало, что мы все стояли и ждали, ждали... А лошади-то жирные, бежать быстро не могут. Шерсть так и блестит, сытые. Мы было пытались пробежать между ними, да полиция не пустила. Двое-трое полицейских даже ударили кое-кого из наших дубинками. А кучера захохотали. А офицеры, которые тут же стояли, повтыкали себе в глаза стекляшки да так и остались — шуты да и только! Один полицейский ударил меня.

   — Ты чего это дерёшься? — спрашиваю.

   — А вы лошадей пугаете! — он отвечает. — Мы тут для того и поставлены, чтобы следить за порядком. Надо, чтобы эти дамы и господа могли спокойно проехать на приём к королеве.

   — А почему же мы не можем спокойно пройти по нашим делам, — ведь для нас это вопрос жизни и смерти? — спросил я полицейского. — Да не только для нас, а и для детишек, которые мрут с голоду в Ланкашире. Чьё же, по-твоему, дело важнее в глазах Божьих — наше или же этих знатных дам и господ, о которых ты так печёшься?

Да зря я всё это говорил, потому что на мои слова он только рассмеялся...

   — А расскажи, что случилось, когда вы пришли в парламент?

   — Нет уж, увольте! Не хочется мне рассказывать об этом. Ни я, да и никто из нас не забудет и не простит того, что произошло, но не могу я рассказывать о том, как с нами обошлись!.. Пока я жив, я буду хранить в сердце память о том, как нас прогнали, и, пока жив, буду проклинать тех, кто так жестоко отказался выслушать нас, но говорить об этом я не могу!..

Боже мой! Всё было так ужасно. Так ужасно всё было. И всё же — луддиты по-своему начали борьбу, чартисты её продолжили; рабочее знамя подхвачено было профсоюзами и коммунистами... Рабочие Англии отстояли своё право на жизнь, право на то, чтобы быть людьми. В стране, где и до сих пор существует аристократия, никто не имеет права унижать, притеснять человека за то, что он — не граф, не сэр, не пэр, а просто рабочий из Ливерпуля!..

Но даже в годы давних притеснений простые люди часто верили в королеву. Они верили, что именно она издаёт законы; они ждали от неё справедливых приказов и указов. В сущности, разве она не была такой же в точности женщиной, как их жёны? Разве не рожала чуть ли не каждый год то сына, то дочку? Разве она не почитала своего мужа, принца Альберта? Да, она была королевой, а он не был королём, но все знали, что она уважает и почитает его, как положено доброй жене! Простым людям это нравилось!

Страна пристально следила за семейной жизнью королевы. Один за другим в семье Виктории и Альберта рождались дети — Адельгейда, Эдуард, Алиса, Альфред, Елена, Артур... Приёмы, подобные тому, куда на глазах бедного ткача-депутата пышно съезжались дамы и господа, устраивались всё реже. Королева желала в свободное от кабинетных трудов время жить частной жизнью. Она и Альберт трудились в общем кабинете в четыре руки, читали бумаги, обсуждали, подписывали. Это был труд, которым пренебрегали многие предшественники королевы, предпочитая развлекаться несколько даже и буйственно. Но двор Виктории являлся для аристократов скучным двором; двором, где не было ни фаворитов и фавориток, ни придворных интриг... Королева платила налоги, королева экономила, королева была заботливой матерью и доброй женой... Долги, любовники и любовницы, легкомысленное времяпрепровождение в клубах и притонах — с этим было покончено. Дизраэли, прежде возражавший против отмены хлебных законов, теперь признавал, что фермеры отнюдь не разорены. Свободная торговля приносила свои плоды. Нация богатела. Нация начинала любить королеву, которая была ведь ещё — и даже в большей степени — просто женщиной, женой, матерью. И напрасно иные придворные дамы шептали, будто брак Альберта и Виктории — скучное сожительство sans amour[67], ни буржуа, ни рабочие, ни фермеры так не думали и, напротив — полагали уже семейную жизнь королевы идеалом, примером для подражания. Мало-помалу и в высшем обществе выходило из моды быть светской львицей, блестящей наездницей, амазонкой. В моду входило: быть матерью, желательно даже и многодетной, а также и добродетельной супругой...

И вот они, добродетельные супруги, королева Виктория и принц Альберт; 1854 год, четырнадцать лет беспогрешного брака, фактически никогда не разлучались; через три года, в 1857 году, родится последний, девятый ребёнок, принцесса Беатрис[68]... И вот оно, дагерротипное изображение королевы и её мужа. Она — в белом кружевном, умеренно пышноватом, волосы — на прямой пробор, причёсаны гладко; на голове скромная накидка, задумчиво опущены долу глаза. Он — сюртук, жилет, в левой руке свёрнутая в трубку бумага, правую руку бережно положил на спинку стула, на котором поместилась королева, обожаемая супруга; оборотился к ней лицом, серьёзное лицо, лысеющая темноволосая голова, аккуратные усы, внешность достоинства, меланхолии и преданности...

На парадном, репрезентативном портрете всё того же Винтергальтера муж и жена — с орденскими лентами черезплечными; королева куда моложе и красивее, нежели на дагерротипе, волосы украшает диадема; принц Альберт — в профиль, хорошо видны красивые бакенбарды. Супругов окружают хорошенькие — вполне в том самом, «викторианском» стиле! — детишки. Королева-мать ласково и величественно, но и очень женственно обнимает старшего сына, принца Уэлльского Эдуарда[69], «Берти», как зовут его в семейном кругу. Берти изящно кудряв и мил. Его младший братец, принц Альфред[70], ещё совсем мал и потому одет в платьице с пышным поясом. Мальчики расположены подле матери. Девочки образовали живописную группку на переднем плане холста, они словно бы ближе к отцу. Королевская принцесса Виктория Адельгейда[71] и принцесса Алиса[72] чуть склонились, будто над куклой, над маленькой принцессой Еленой[73] в младенческом чепчике. Виктория Адельгейда, в будущем — мать германского императора Вильгельма II, который умрёт в 1941 году, смотрит серьёзно на сестрицу, головка её украшена локончиками, из-под пышного платьица видны башмачки. Алиса глядит на крохотную Елену с некоторой нежной пылкостью, вся подаваясь вперёд; в позе Алисы видится некая экзальтация. Алиса выйдет замуж за герцога Гессенского, Людвига IV, и проживёт всего тридцать пять лет, в отличие от своей долголетней матери. Впрочем, оно и к лучшему! Алиса не узнает, что её дочь, которую она оставит шести лет от роду сиротой, будет расстреляна в каком-то подвале, в ужасном заснеженном ссыльном русском городе, в качестве супруги отрёкшегося от престола русского императора!..