Френк Слотер - Чудо пылающего креста Страница 41

— Божию промыслу никогда не процвесть в состоянии анархии, — отвечал Феогнид. — Это отчетливо видел Павел — мудрейший в нашей вере после самого Христа. Нам нужно такое государственное устройство, при котором все свободно смогут выбирать себе богов для почитания. Моя задача, — а теперь-то я вижу ее отчетливо, — состоит в том, чтобы доказать им, что лучше нашего пути нет ни одного. — Он поднял брошенный им на скамейку плащ. — Да прибудет с тобой Господь, сын мой, и да хранит Он тебя во всех твоих начинаниях.

— Даже несмотря на то, что я не вашей веры?

— Пути Господнии неисповедимы, таинственны и чудесны. — Лицо Феогнида светилось теплой улыбкой. — Когда придет тебе время узнать, что за промысел Он уготовил тебе, уж будь уверен — ты это узнаешь. Ну, я должен идти, пока доносчики Галерия не доложили о моем визите.

Глядя на удаляющуюся в сумраке улицы высокую фигуру философа-священника, Константин не мог не вспомнить свой разговор с Евсевием из Кесарии почти два года назад в Антиохии. Ведь Евсевий тогда говорил почти в точности то же самое, что сейчас сказал Феогнид: когда-нибудь христианский Бог объявит ему свою волю. Но как — этого Константин предвидеть еще не мог.

2

В Галлии и Британии, как узнал Константин из писем Констанция Елене, его отец привел в исполнение только первый эдикт о преследовании христиан, обязывающий их отдавать на сожжение все священные книги, которые они не смогли спрятать, и требующий снесения их церквей. Однако ни один из этих пунктов указа не мешал членам гонимой секты собираться небольшими группами в частных домах и других местах, как много раз в истории их веры им приходилось поступать и прежде. В отношении остальных эдиктов Констанций только сделал вид, что их исполняет, и благодаря этому Церкви на Западе удалось выжить.

Все это через шпионов, которых Галерий и Максимиан держали на территории Констанция, стало, разумеется, им известно — и не только им, но и Диоклетиану. Но старшего августа снова тяготила болезнь, а Констанций к тому времени, занимаясь установкой новых границ для сдерживания франкских набегов к северу от Рейна и возвращения Британии в состав империи, сколотил крупнейшую и лучшую по оснащенности и выучке армию во всей Римской империи. Так что даже Максимиан мало был склонен принуждать своего куда более мощного зятя к каким-либо действиям, самим Констанцием не одобряемым. Галерий I же тем временем занимался сколачиванием своей собственной клики, группирующейся вокруг него самого, его племянника Максимина Дайи и полководца Севера, пользующегося любовью армии. Эта клика должна была обеспечить абсолютный контроль на всем Востоке империи, когда Диоклетиан отречется от трона.

Вслед за открытием большого цирка, который строился в Никомедии около двух лет, старший август заболел повторно. В декабрьские иды[50] сообщили даже, что он скончался, и город приготовился к трауру, но ранним утром следующего дня лекарь императора обнародовал бюллетень, в котором говорилось, что кризис миновал и здоровье возлюбленного правителя пошло на поправку.

Этот слух, однако, заставил Галерия вернуться в Никомедию из Сирмия, его столицы, и теперь цезарь Востока поселился во дворце якобы для того, чтобы облегчить ношу своего тестя, а на самом деле — прибрать к рукам как можно больше функций императора. В результате Константин фактически оказался совершенно отрезанным от Диоклетиана и был немало удивлен, получив приказ явиться к ложу императора.

Главный управляющий дворца Карин стоял у постели вместе с лекарем, который строго напомнил Константину:

— Вы можете побыть здесь только несколько минут, трибун…

— Он останется здесь до тех пор, пока я не позволю ему уйти, — прозвучал с подушки голос Диоклетиана, в котором еще было кое-что от прежней энергии. — Оставьте нас, вы оба. — Врач взглянул на Карина — тот колебался, видимо не желая уходить, — Я еще в силах приказать отрубить вам обоим головы, — предупредил Диоклетиан, и они в страхе выскочили вон, оставив дверь слегка приоткрытой.

Константин посмотрел на старого императора. Подушка придавала ему полулежачее положение. Заметив искорку озорства и удовольствия в слезящихся глазах, он шагнул к двери и плотно прикрыл ее.

— Рад видеть, что мой зятек не запугал тебя, — сказал Диоклетиан.

— Мой первый долг, доминус, служить вам.

— Вовсе нет, если ты не дурак, а ты, кажется, на него не похож. Первый долг каждого, молодой человек, — служить самому себе. Если бы я не следовал этому правилу, как, по-твоему, сын иллирийского крестьянина мог бы стать императором Рима?

— В данном случае — по воле богов, доминус.

— Возможно. — Диоклетиан пожал плечами. — Я ведь старался править как можно разумней, и вот в империи мир и процветание. А чего мне еще желать? Ты, Константин, прекрасный военачальник, — продолжал он. — Если бы боги дали мне сына, я бы хотел, чтобы он походил на тебя.

— Спасибо, государь.

— Возможно, ты немного чересчур мягкосердечен и из-за своей доброты заботишься о других, но со временем ты изменишься. Все мы меняемся, когда становимся старше и обнаруживаем, что мир похож на дремучий лес, полный диких зверей, которые стремятся друг друга уничтожить. И нас тоже. В таком опасном мире выживают только сильные, Константин, но у тебя для этого, я полагаю, силенка найдется.

— В крайнем случае я могу последовать твоему примеру, доминус.

— Ты мог бы поступить еще хуже, особенно если узнаешь достоинство выжидания. Галерий никогда этому не учился и вряд ли уже научится. Ты, Константин, хорошо служил мне, поэтому знай: я наконец решил отречься — в начале мая. Прикажу своему садовнику в Салонах сажать капусту, как только окончатся зимние морозы. — При этих словах глаза Диоклетиана затеплились огоньком. — Я обещал себе и народу править двадцать лет, и они уже прошли. Думаю, что теперь в империи будет спокойно, когда правителями ее станут твой отец и Галерий.

Константин отметил про себя, что он ничего не сказал о цезарях, и это его слегка обнадежило: ведь если Диоклетиан предоставит выбор цезаря Востока Галерию, то, вероятней всего, выбор цезаря Запада останется за Констанцием. А уж он не сомневался, кого выберет отец.

— Из нынешней парочки цезарей силенок побольше у твоего отца, — продолжал Диоклетиан. — И армия у него посильнее. Так что вряд ли зятьку моему добиться, чего он так хочет, — не править ему всей империей.

— А где уверенность, что подобного же искушения нет и у моего отца? — спросил Константин.

— Мы с Констанцием — товарищи по оружию. Поэтому я знаю: честь для него превыше всего. В сане августа Запада он будет держать Галерия в узде и не позволит разрывать империю на части.

Константин был далеко не согласен с той оценкой, которую дал Галерию старый император. Ведь цезарь Востока, потерпев поражение в неудачной персидской кампании, упрямо перестроился, сумев извлечь полезные уроки из своих ошибок, и одержал еще более внушительную победу, да еще так укрепил свои позиции, что теперь Диоклетиан у него чуть ли не в положении заключенного в собственном дворце.

— У Галерия нет сыновей. — Голос императора нарушил его мысли. — Максимиан — храбрый воин, но никакой правитель, и его род истощился на Максенции, этом кровожадном звере, которого следовало бы уничтожить еще при рождении. Я, естественно, не назначу цезарем Запада Максенция, зная, что он при первой же возможности нанесет твоему отцу удар в спину. А поскольку я не могу назначить цезарем сына Максимиана, то, очевидно, не могу назначить на такой же пост и сына Констанция.

— Я уже давно был предупрежден, доминус, чтобы и не мечтать о роли правителя.

— Я ошибался: из тебя получился бы прекрасный правитель. Но теперь тебе ясно, что это невозможно. Я уже написал твоему отцу о своем решении.

— Тогда вы позволите мне уехать в Треверы? — Он не стал объяснять, что, если останется в Никомедии, Галерий при первой же возможности расправится с ним.

— Я не настолько глуп, чтобы, перестав править, остаться без защиты, — сказал Диоклетиан. — Ты будешь со мной. Салоны отсюда не так далеко, и если я увижу, что построенному мною за двадцать лет грозит опасность уничтожения, долг всегда может снова призвать меня на трон, и ты будешь во главе моих личных войск.

Константина едва не передернуло, когда он вспомнил темные коридоры, массивные стены и холодные залы большого дворца в Салонах.

— Когда я отрекусь от трона, ты будешь командовать моими личными телохранителями. Поэтому я хочу, чтобы в оставшиеся несколько месяцев ты отобрал людей, которым можно доверять. — Диоклетиан криво усмехнулся. — Я много поработал ради того, чтобы в моем саду в Салонах воцарился мир, и теперь намерен вкусить его прелесть.