Всеволод Соловьев - Изгнанник Страница 42

Это была сквозная красивая беседка в греческом стиле. Посередине ее, на высоком мраморном пьедестале, белелась статуя. Давно-давно была построена эта беседка. И многое она видела. В ней часто, рука об руку, сиживали в такие же светлые летние вечера любимец императора Павла — Сергей Борисович Горбатов со своей дорогой Татьяной Владимировной. Сиживал в ней и старый карлик Моська, рассказывая маленьким мальчикам, Борису и Владимиру, удивительные истории про житье-бытье в Петербурге в царствование императрицы Елизаветы, про ужасы французской революции в Париже, про тихую жизнь гатчинского двора…

И в этой же самой беседке, когда Николая не было еще на свете, раздавались страстные слова и поцелуи его матери, в то время как уже несколько прискучившийся ею ее возлюбленный, граф Щапский, осторожно отстранял ее, боясь, что кто-нибудь их увидит…

Но ничего этого не знал Николай, вряд ли он когда-нибудь и был в этой беседке, разве в первые годы детства, в то время, о котором в нем не сохранилось даже и туманных воспоминаний.

Бессознательно повернул он к беседке, поднялся по ее ступеням — и остановился. Перед ним, на мраморной скамье, озаренной луною, бледная, почти прозрачная, как привидение, в своем белом прозрачном платье, склонив голову, сидела Наташа.

Он отшатнулся, он хотел было идти назад, но ноги его не послушались, будто какая-то сила приковала его к месту… и тихо прошептал он:

— Наташаа

Она подняла голову, едва слышный стон вырвался из груди ее. Но и она не шевельнулась. У него туманилась голова, он ничего не понимал, ничего не соображал, он кинулся к ней, схватил ее руки и упал перед нею на колени.

— Наташа!!! — шептал он, и все его муки, и весь ужас, вся тоска долгих, невыносимых дней слышались в его голосе. — Наташа, что же ты не бежишь от меня?! Зачем не бежишь?.. Ведь ты меня боишься… я тебе страшен… Наташа, беги же, беги!..

Он все крепче сжимал ее руки и глядел на нее с выражением ужаса и обожания. Она не отнимала от него рук своих. Крупные слезы одна за другою скатывались по ее бледным щекам.

— Мне некуда бежать от тебя!.. — наконец прошептали ее помертвелые губы.

Еще один миг — и все закружилось у них перед глазами, и, сами не зная как, они очутились в объятиях друг у друга. Их слезы смешались, смешались их безумные, жаркие поцелуи…

Но это был только миг.

— Боже мой! — крикнула Наташа, отрываясь от него и закрывая лицо руками.

Он поднялся бледный и страшный, глаза его так и горели в полумраке. И превыше всех мук и ужаса, превыше внезапного сознания, что и этот миг прошел и никогда уже не вернется больше, в нем горело и всего его наполняло, потрясая своей могучею силою, то великое, никогда еще неизведанное им блаженство, о котором грезил он всю жизнь, которого тщетно искал, которое стало, наконец, представляться ему несуществующим в земной жизни.

— Прости! — прошептал он, найдя в себе внезапную решимость уйти. — Прости… завтра же я уеду…

Как безумный выбежал он из беседки.

ХХIХ. ОТЕЦ

— Загорелось! Вот ведь характер! Выдумает что-нибудь — так вынь да положь! — с большой досадой говорил Сергей, узнав от Мари, что брат уезжает.

— И ведь он сам вчера сказал: «Через несколько дней поеду», а тут вдруг сегодня! И где он теперь?.. Этак нельзя, я пойду, поговорю, он должен остаться, что за вздор такой в самом деле? Где он?

— С утра еще заперся в своем кабинете, — ответила Мари, — да оставь ты его, не трогай, ведь ты знаешь, на него иногда находит такое… вот и теперь нашло… Говоришь с ним, а он даже и не отвечает… Нет, право, пусть уж лучше едет…

— Когда же?

— Велел уложить вещи и приготовить лошадей сейчас после обеда. Ночевать хочет в городе, а завтра чуть свет в дорогу…

Сергей пожал плечами и ушел.

Он сам был в дурном настроении духа. Наташа его напугала. Она почти не спала всю ночь, и он несколько раз, просыпаясь, слышал, что она плачет. Утром она объявила, что больна, и не вышла из спальни. Он сказал ей, что сейчас же сам поедет в город за доктором, но она просила его не делать этого и просила так решительно, что он не смел ослушаться. Он хотел было остаться с нею, но она сказала ему:

— Уходи, уходи, мне ничего не надо, я прошу только оставить меня одну! Все пройдет… пожалуйста, оставь меня… и никому, слышишь ли, не говори, что я нездорова, я выйду к завтраку…

Он невольно задумался. Как ни был он беспечен и легкомыслен, все же перемена, происшедшая в Наташе в последнее время, не могла ускользнуть от него.

Неужели это я наделал своим дурацким признанием?

И, может быть, в первый раз в жизни он раскаивался в том, что сделал.

Ему хотелось забыться, и он решился совершить большую прогулку пешком, до усталости, что часто помогало ему в затруднительные минуты. Он крикнул Гектора, своего любимого сеттера, и вышел с ним из дома.

«Кстати, наведаюсь в Знаменское, — думал он, — посмотрю, что там делается».

Он пошел лесной опушкой, избегая пыльной дороги. У поворота из леса к Знаменскому он издали заметил пыльный городской тарантас, запряженный парою уставших потных лошадей.

«Чудеса! — подумал он, остановясь. — Кому это ехать по знаменской дороге в Горбатовское?»

Он вгляделся, но за пылью ничего не мог разглядеть.

«Э, да черт его возьми! Какое мне дело», — решил он, свистнул Гектора и пошел дальше…

Между тем тарантас приближался к Горбатовскому и уже был в виду самой усадьбы, когда сидевший в нем человек крикнул извозчику:

— Стой!

Лошади остановились. Из тарантаса не без труда вышел щегольски одетый, но как-то по-иностранному, старик и на ломаном русском языке объяснил извозчику, чтобы он подождал его тут в тени у ручья, что самое большее через час он вернется и поедет обратно.

Извозчик почесал в голове и покачал головою.

— Эх, барин, барин, — сказал он, — уж как это мы будем вертаться — я и не знаю! Лошадей больно запарили… Час времени — много ли, не отдохнут в час времени!..

Барин вслушался и сердитым голосом сказал:

— А я ж тебя и нанимал так, чтобы назад до города.

— Да нанимать вы изволили в Знаменское, а не в Горбатовское.

— А ты бы мне сказал, что Знаменское сгорело.

— Чего мне говорить, подряжают в Знаменское — я и везу.

Старик совсем рассердился.

— Кацап, глупый кацап, — крикнул он, — два карбованца прибавлю тебе и ты молчать, жди меня здесь!

Он направился к дому, сильно опираясь на щегольскую трость и несколько волоча правую ногу. Теперь, при ярком солнечном освещении, видно было, что жизнь, да вдобавок еще и не спокойная, а бурная положила свой отпечаток на лицо этого человека. Он не только был стар, но и дрябл, все лицо его было в морщинах, под глазами образовались мешки.

Но все же на этом старом и дряблом лице сохранились еще кое-какие следы прежней красоты. Черные как уголь глаза его еще вспыхивали. Вся его фигура, его обдуманный костюм изобличали в нем человека хорошего общества, и при том, видимо, он до сих пор занимался собою. Он и теперь вдруг остановился, вынул из кармана складной гребешок и бережно расчесал им свои длинные седые усы, потом тонким батистовым платком обмахнул пыль со своего пальто и пошел дальше.

Подойдя почти к самому дому, он стал пристально его оглядывать, потом отошел несколько, видимо, поджидая, не выйдет ли кто-нибудь. Заметив вышедшего и остановившегося у ворот человека, он направился к нему и еще издали замахал ему рукою.

От этого человека он узнал, что Борис Сергеевич «уехамши» (впрочем, он уже и знал это), что барыня Катерина Михайловна дома и сейчас были в саду, а теперь прошли и находятся, надо полагать, на террасе.

— А ты, любезный, обойди да взгляни — если на террасе госпожа… вернись и мне скажи.

И говоря это, он сунул в руку человека целковый. Тот даже не поблагодарил, быстро кинулся исполнять приказание. Вернувшись через минуту, он объявил:

— Так точно, барыня на террасе.

— Одна?

— Одни. Прикажете доложить?

— Нет, не надо. Ведь это так, сюда? Я дорогу знаю!..

Он, действительно, знал дорогу и, насколько позволяла не совсем послушная правая нога, быстро направился к террасе через маленькую калитку. Он взошел по ее ступеням, увидел сидевшую старушку, которая с изумлением на него взглянула. И на его лице тоже промелькнуло нечто вроде изумления. Но он тотчас же овладел собою, снял шляпу, причем показался еще более старым, так как на голове было очень мало волос, и почтительно поклонился.

Катерина Михайловна, продолжая смотреть на него с изумлением, кивнула головою в ответ на его поклон и спросила:

— Что вам угодно?

В ее голосе прозвучала даже робость, почти страх: «Что это такое? Откуда взялся этот старик? И каковы это люди-то! Пускают так прямо, без доклада!»

— Madame ne reconnaît plus un vieil ami? — сказал старик и, продолжая говорить по-французски, добавил: — Впрочем, немудрено, столько лет!.. От меня ничего не осталось…