Всеволод Соловьев - Изгнанник Страница 43

— Madame ne reconnaît plus un vieil ami? — сказал старик и, продолжая говорить по-французски, добавил: — Впрочем, немудрено, столько лет!.. От меня ничего не осталось…

Звук этого голоса заставил ее вздрогнуть.

Она вгляделась, побледнела, встала было, на ее лице изобразился ужас. Она сделала движение, как будто хотела уйти, но пошатнулась и села опять в кресло.

— Вы? Вы? Здесь! — шептали ее дрожащие губы. — Зачем?

— А все же узнали! — улыбнулся и сверкнул глазами старик. — Я очень счастлив, а то был уверен, что уж никто меня не узнает!.. Позвольте сесть? Я устал…

Не дожидаясь ответа, он придвинул себе стул и спокойно уселся.

Катерина Михайловна все еще не могла прийти в себя. В появлении этого старика, друга, о котором она не думала, и уже в особенности теперь, было для нее столько ужасного. В ней поднялась тоска, заговорил страх…

«Какое счастье, что нет Бориса! — подумала она. — Но откуда он явился, откуда взялся? Как смел явиться?..»

И тоска и страх, вызванные неожиданностью этого появления, уступили место негодованию. Теперь бледность сменилась на ее лице яркой краской. Мало-помалу она овладела собою и взглянула ему в глаза со всею ненавистью, на какую была способна.

— Граф, — сказала она, — и пренебрежение прозвучало в ее голосе, — вы просто испугали меня, я никого не ждала и не привыкла, что ко мне входят без доклада… но я должна вам сказать, что и теперь… ваш приезд меня изумляет… Я, кажется, не подала вам никакого повода… я считала вас все же благовоспитанным человеком и думала, что мы с вами давно незнакомы и не встретимся больше, а уж особенно — у меня!.. Он нисколько не смутился.

— Ах, как вы нелюбезны! — сказал он.

И снова ей стало тяжело и неловко, и снова ей захотелось уйти, исчезнуть спрятаться от этого человека с его холодной, злой усмешкой на дряблом лице, с его горящими, страшными глазами.

— Нам нечего объясняться! — произнесла она наконец. — Скажите мне только, что привело вас сюда, что вам надо от меня? Наши счеты так давно кончены…

Он медленно покачал головою.

— Да, мы давно расстались с вами, — заговорил он, — давно, ведь уж около тридцати лет — целая вечность!.. Мы расстались после ссоры… Вы обвиняли меня, а мне казалось, что главным образом виноват не я, а вы, но ведь… это было так давно!.. Много ли от нас теперь осталось? И вы и я уже не те… Теперь мы можем глядеть на прошлое спокойно, должны забыть все неприятное, что было между нами… Я давно это сделал… Я помню только хорошие минуты, и вот на склоне моей печальной жизни, как говорят поэты, мне хотелось еще повидать вас — и я перед вами, а вы так дурно меня встречаете… да протяните же руку, старый друг! Неужели я ехал столько верст, трясся в этих ужасных русских тарантасах, чтобы вы меня от себя прогнали…

Но она не давала ему руки. Она презрительно усмехнулась.

— Неужели вы думаете, — сказала она, — что я поверю этому вздору? Разве я вас не знаю!.. Видите — я очень терпелива, но не злоупотребляйте же моим терпением… объясните мне дерзость вашего приезда!

— А!.. Если так! — прошептал он и на мгновение остановился. Лицо его передернуло, он устремил на Катерину Михайловну пристальный, пронизывающий взгляд и добавил: — Если так, я скажу вам истинную причину: я желаю видеть моего сына…

У Катерины Михайловны все закружилось перед глазами. Она едва удержалась от крика, который готов был вырваться из груди ее. Она хотела кинуться на этого старика и задушить его собственными руками.

А он говорил:

— Да, я слишком долго маялся в жизни и вот теперь, на старости лет, остался один, без родных, без друзей… Я испытывал всякие превратности, меня бросало и вниз и вверх… и, наконец, я потерял не только близких людей, но и состояние… И вот я вспомнил, что далеко, в России, у меня есть близкое существо — мой сын… И хотя слишком поздно, быть может, но я почувствовал, что он мне дорог, что я люблю его… Я пустился в путь, приехал сюда, хочу его видеть и увижу… Я знаю, что он здесь.

Она снова была бледна как полотно. Она поняла, что поймана и что не вырвется из накинутых на нее сетей, что этого человека не образумишь, не разжалобишь, не уговоришь. Она слишком хорошо его знала.

Едва ворочая своим сухим языком и стараясь придать спокойствие голосу, она произнесла:

— Вы понимаете, что это вздор! Какой сын? У вас нет сына! Вы, очевидно, хотите мне мстить, вы желаете неприятностей, скандала в моей семье… Но подумайте: я не беззащитна… нельзя безнаказанно врываться в дом для того, чтобы делать дерзости хозяйке.

— Вы говорите не обдумав! — спокойным тоном ответил старик. — Я именно и не хочу скандала, а вы, кажется, его сами желаете.

— Но он не поверит вам!.. Он, как следует, ответит на обиду, которую вы наносите матери!..

— Вы намереваетесь восстановить сына против отца?..

Она вся дрожала как в лихорадке и будто сквозь туман и мрак слышала страшный голос, говоривший:

— …но я обдумал все… У меня с собой доказательства того, что он мой сын, ваши письма… он должен будет им поверить!..

«Все кончено!» — с отчаянием подумала она, и новая страшная мысль пришла ей в голову: «А вдруг кто-нибудь их услышит?»

— Ради Бога — тише! — прошептала она.

— Не беспокойтесь!

Он встал, заглянул в дверь, ведшую из террасы в залу, и вернулся на свое место.

— Никого нет — и к тому же я говорю тихо… Вот вы… почти кричите!

— Продайте мне эти проклятые письма! — сказала она. — Вы говорите, что потеряли состояние, вам нужны деньги… Продайте мне письма и уезжайте, оставьте меня в покое… Что все это стоит?

И в то же время она думала:

«А что, если я только этим доведу его до крайности… оскорблю его?.. Но нет, нет… он таков…»

Все же она испугалась слов своих, а между тем эти слова, очевидно, не произвели на него особенного действия, он остался спокоен и, не опуская глаз, тихо выговорил:

— Дорого все это стоит… да я полагаю, вы и не думаете, что я могу дешево продать эти письма и мое молчание… Вы сами поставили этот вопрос… хорошо — поговорим… Мне надо пятьсот тысяч… Конечно, это немаленькая сумма, но для госпожи Горбатовой она не представит особенного затруднения…

— Пятьсот тысяч! Боже мой, да откуда я возьму эти деньги? Я совсем разорена! Я и подумать не могу о такой сумме!

— Вы разорены?.. Я не знал этого… тем хуже!.. Впрочем, во всяком случае мы можем условиться… Я рассрочу… на первое время вы мне дадите всего пятьдесят тысяч, а затем будете платить проценты.

Она мучительно задумалась. Она соображала.

— Я и пятидесяти тысяч не могу! Все, что у меня есть теперь, это двадцать тысяч… я готова, я дам вам их сейчас… а вы отдайте мне мои письма!..

Он покачал головою.

— Как это ни странно… такая бедность ваша, но я готов поверить вам, что больше двадцати тысяч у вас нет… Хорошо, я возьму их, но писем вам, конечно, не отдам… Я возьму деньги и уеду, а затем, когда вы вернетесь в Петербург, мы с вами сговоримся и тогда увидим… Согласны?..

Она с отвращением, как на страшного и противного гада, на него взглянула, хотела что-то ответить, но в это мгновение в зале послышались шаги, и на террасу вышел Николай.

Он направился было к матери, но заметил незнакомого человека и остановился в изумлении.

Старик встал, окинул Николая быстрым взглядом, поклонился ему и, обращаясь к Катерине Михайловне, сказал:

— Познакомьте нас.

Ее губы зашевелились, но она не произнесла ни звука. Она чувствовала, что вот-вот сейчас не выдержит и упадет. Вся терраса так и ходила, так и вертелась перед ее глазами, в виски стучало, захватывало дыхание.

Она собрала все силы и не своим голосом произнесла:

— Граф Щапский…

А затем, обратись к нему, прибавила:

— Я вернусь, принесу бумаги, о которых мы говорили…

И она вышла в залу, тихо, едва передвигая ноги, держась за мебель, не зная, как дойдет до своих комнат.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. СТАРЫЙ КРЕМЕНЬ

Снова коляска Бориса Сергеевича спускается от Пречистенских ворот, но теперь она заворачивает к Зачатиевскому монастырю. Добрые кони мчат прямо по Остоженке, затем сворачивают в один из узких, кривых переулков и останавливаются у дощатого, выкрашенного в дикую краску забора, который сверху весь утыкан, от воров и кошек, длинными острыми гвоздями. За забором густо разрослись кусты акации и сирени, далее поднимаются вершины старых тенистых деревьев. Вот и ворота, вот и домик, небольшой домик с мезонином.

Но и домик, и ворота совсем не таковы, как у Кондрата Кузьмича. Все это старо, но, видно, заботливый хозяйский глаз следит за тем, чтобы скрыть следы этой старости. Ворота носят на себе признаки недавней починки. Дом выкрашен, как и забор сада, в дикенький, приятный для глаза цвет. Стекла окон так и блестят на солнце, ставни ярко-зеленого цвета, так же, как и крыша. На воротах с каждой стороны над двумя калитками, из которых, впрочем, только одна — настоящая калитка, а другая фальшивая, для симметрии, прибиты две желтых доски. На одной рука «живописных дел мастера» изобразила: