Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 43

– Ложитесь, мадемуазель Христиани. – Иван Васильевич осторожно взял ее за плечи и опустил на подушку. Она ожидающе смотрела на него огромными запавшими глазами. Он опять погладил ее руки и повернулся к Евстратию Кузьмичу, все это время стоявшему у порога. – Мадемуазель ужинала?

– Да-да, ваше благородие, – торопливо закивал бородач, – не извольте сумлеваться.

– Хорошо. Ты иди, Евстратий Кузьмич, а я посижу с мадемуазель. Мы обсудим, как быть дальше, и я тебя извещу.

Хозяин коротко поклонился и вышел.

Они остались вдвоем.

– И-ван, – тихо сказала Элиза, – ты не рад нашей встречье?

– Что вы! Я очень, очень рад, – заторопился Вагранов. – Я страшно рад, что вы живы!

– Страшно рад? – Она смешно наморщила носик. – Ты боишься радоваться?

– Да нет, вы не поняли. У нас так говорят, когда сильно радуются.

– А я боюсь… радоваться. Я боюсь, что ты уедешь, а я останусь…

Она сказала это так жалобно, что Вагранов снова схватил ее за руки и, опустив от смущения глаза, торопливо заговорил:

– Я не оставлю вас, Элиза, вы поедете со мной в Иркутск. У меня две теплых кибитки, вам будет удобно и хорошо. А там, в Иркутске, все решим. Документы новые выправим и с деньгами что-нибудь придумаем. Все поправимо, самое главное – вы живы! Слава богу! А я вас вспоминал и ваш концерт в Самаре…

Он запнулся, осознав, что говорит не то: виолончель-то утонула, и Элизе, пожалуй, больно слышать о ней. И импресарио погиб – тоже ничего хорошего, а он еще и аккомпанировал ей на фортепьяно. Вагранов отметил тогда его мастерскую игру и от всего сердца пожалел, что не стало хорошего музыканта, – не так уж их и много в России, а в Сибири, вообще, по пальцам можно перечесть.

Пауза затянулась. Элиза молчала. Иван Васильевич поднял глаза и изумился: она спала! Лицо ее было спокойно, щеки слегка зарумянились, куда-то ушла болезненная острота скул. И дыхание стало беззвучным и глубоким.

Вагранов сидел не очень удобно, в напряженном наклоне, но ему не хотелось шевелиться – он опасался прервать покой девушки и готов был не двигаться до самого утра.

Вот так же, или почти так, восемь лет назад он сидел у постели подполковника Муравьева, тяжело раненного в атаке на новый замок Шамиля при осаде аула Ахульго, где грозный имам засел с пятью тысячами отборных воинов, своей «личной гвардией». Сам Иван в этой атаке тоже получил две пули, но – обе навылет, потому быстро встал на ноги и помогал, чем мог, лекарям и санитарам. И, конечно, рассказывал любопытным про то дело при Ахульго.

Осада началась, можно сказать, 12 июня 1839 года, когда семитысячный отряд русских войск под командованием генерал-лейтенанта Граббе, три недели продиравшийся через горы и непроходимые леса, начал окружение нового и старого Ахульго – двух замков на стометровой высоте почти отвесных утесов, разделенных небольшой, но бурной речкой Ашильты. За полтора относительно мирных года мятежный имам превратил аул в крепость и сделал его своей основной резиденцией. Он основательно укрепил старый замок, главной цитаделью которого была Сургаевская башня, и выстроил новый по всем правилам фортификационного искусства. Мюриды-проповедники провозглашали во всех селениях мятежного края, что Ахульго русские взять не смогут никогда, и эти заявления заметно пополняли ряды сопротивления русским войскам.

Надо отметить, что тому немало способствовали и сами русские, уничтожая подчистую аулы, поддерживающие Шамиля. Военные склонны были следовать заветам генерала Ермолова, более десяти лет пытавшегося огнем и мечом поставить Кавказ на колени. Ему это не удалось, но его методы нет-нет да и проявлялись то в одной военной экспедиции, то в другой. Вот и экспедиция в Ахульго началась с уничтожения пяти мятежных чеченских селений.

Разумеется, всех этих политических и государственных тонкостей войны ефрейтор первой роты первого батальона Апшеронского полка Иван Вагранов и знать не знал – много позже кое в чем его просветил Муравьев, но это потом, когда они вместе лежали в госпитале.

А пока ефрейтор Вагранов в меру усердно исполнял свои обязанности помощника командира отделения. 22 и 24 июня ходил со своим батальоном в штыковую на Сагрытловский мост: его приказано было взять во что бы то ни стало, чтобы перерезать важный путь снабжения Шамиля. Взять-то взяли, но цену за это заплатили немалую – больше сотни солдат и офицеров убитых и раненых.

В этом деле участвовал и Николай Муравьев – Иван увидел его и сразу вспомнил тот восьмилетней давности случай в Польше, когда поручик Муравьев защитил его от самодурства юного прапорщика Барятинского. Теперь уже подполковник, он шел в рядах атакующих с полусаблей в правой руке и, указывая ею вперед, подбадривал идущих рядом и следом за ним. Кивер он, видимо, где-то уронил, и его рыжеватые кудри развевал ветер из ущелья.

Иван перебежал к нему поближе, чтобы в случае чего прийти на помощь, но помощь не потребовалась, а Муравьев его не узнал или просто не заметил. После взятия моста подполковник куда-то исчез.

В первом штурме Сургаевской башни 29 июня ваграновский батальон не участвовал – был в резерве, зато во втором приступе ему досталось по полной выкладке. Башню взяли, но батальон уменьшился на треть.

Муравьева в бою Иван видел мельком – было не до того: атакующие и защитники слились в огромный орущий, визжащий, стонущий, матерящийся клубок. Стреляли мало – горцы ожесточенно работали кривыми саблями и длинными кинжалами, русские – штыками и тесаками. Клубок катался взад и вперед – по телам убитых и раненых, люди скользили сапогами по окровавленным камням, и кому-то это оскальзывание стоило жизни.

Иван был весь в крови, но это была чужая кровь: к своему безмерному удивлению, он не получил ни одной царапины.

Ахульго все никак не удавалось окружить окончательно: хозяева гор знали каждую тропку, каждую расщелинку и доставляли осажденным провизию – может быть, не в достаточном количестве – все-таки прокормить несколько тысяч воинов не так-то просто, – но довольно регулярно. Поэтому надеяться на голод в замке и его добровольную сдачу не приходилось, и русские две недели после взятия Сургаевской башни занимались подтягиванием артиллерии и подготовкой штурмовых лестниц. Преодолеть более ста метров очень крутого утеса и еще взобраться на стены замка – задача архисложная.

Однако задумываться над этим было некогда, хотя, сидя темными вечерами возле костра, солдаты задавались вопросом – почему Шамиль не уходит, ведь наверняка есть у него потайные ходы – и после жарких споров признавали: гордость ему не позволяет, да и уверенность, что крепость его неприступна.

Крепость не была неприступной, а вот люди за ее стенами сдаваться не желали, и это яростное их нежелание становилось непреодолимым. В этом Иван убедился 16 июля, во время первого штурма нового замка. (Всего их было четыре, прежде чем замок был взят, но Вагранов узнал об этом уже в госпитале.)

Приступ начался на удивление удачно. После довольно сильного обстрела замка из мортир офицеры, а за ними солдаты стремительно поднялись по приставным лестницам до первых подходящих площадок и выемок в скале. Потом веревками подтянули туда и снова установили лестницы. И снова полезли вверх, до следующих более или менее удобных позиций, которые были намечены заранее по рекогносцировке из старого Ахульго.

Сверху, со стен, велась прицельная стрельба, но артиллеристы дали из мортир несколько залпов фугасными бомбами, и ружейный огонь почти прекратился, а в стене обнаружились проломы, через которые наружу выскакивали и собирались в тесные группы воины с саблями. Они легко могли бы столкнуть вниз лестницы вместе с атакующими или рубить тех, кто успел подняться, но горцы, видимо, считали это ниже своего достоинства и ждали противника, чтобы сразиться в честном бою. Все они были в черных черкесках с белыми газырями и мохнатых папахах. На поясе у каждого – обязательный большой кинжал.

Вагранов не был среди самых первых поднявшихся к стенам замка, но не числился и в последних. Когда он спрыгнул с лестницы на камни, бой уже кипел, а прямо перед ним, над телом солдата, лежащего с разрубленным плечом, из которого на белесые камни темными струйками стекала кровь, пританцовывал от нетерпения чернобородый молодой горец в богатой черкеске с серебряными газырями. Начищенные серебряные бляшки на наборном кожаном пояске вспыхивали на солнце веселыми зайчиками. Горец с такой скоростью и ловкостью крутил саблей, что она почти образовывала сияющий круг. Увидев Вагранова, он издал торжествующий вопль, в котором смешались свистящие и шипящие звуки, и легко прыгнул вперед, чтобы не дать русскому возможности действовать штыком. Если бы он допрыгнул, Ивану бы не поздоровилось, но ефрейтор на какие-то доли секунды опередил горца и поймал его на острие еще в воздухе. Не встречая сопротивления, штык прошил живот над наборным ремешком. Вагранов успел заметить, как дико-удивленно расширились глаза убитого человека, и отбросил обмякшее тело в сторону. Разглядывать его было некогда: разметав полы черкесок, как вороны крылья, налетели еще два чеченца с саблями. Один был в папахе, второй, видимо в пылу сражения, папаху потерял и сверкал на солнце бритой головой.