Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 44

Вагранов умелым приемом отбил багинетом первые удары сабель, но тут чеченцы рассредоточились, поставив русского в невероятно тяжелое положение: отбивать нападение с двух почти противоположных сторон, пользуясь лишь малоповоротливым штыком и прикладом, неминуемо значило пасть в конце концов смертью храбрых. Отступив на шаг, Вагранов перехватил выпад левого противника, закрутил багинетом и вышиб саблю из его руки; в следующее мгновение под удар правого подставил приклад ружья (сабля отрубила от него широкую щепу) и, переступив, нанес свой удар, целя прикладом в бритую голову чеченца. Однако тот ловко увернулся в наклоне и, наверное, подсек бы ногу Ивана, но движение его свистнувшего клинка остановила другая сабля, упершаяся острым концом в землю. Звон металла о металл и пронзительный яростный взвизг горца были для Вагранова сигналами неожиданной помощи. Кто именно оказал ему эту неоценимую услугу, смотреть было некогда: чеченцы налетали один за другим, а то и по нескольку сразу. Штык и приклад… штык и приклад… шаг вперед, шаг назад… присел, увернулся… И снова – штык… приклад… штык… приклад… И рядом слева, чуть впереди, плечо с офицерским эполетом и рука с саблей, работающая как ветряная мельница. А еще – рыжеватый завиток волос из-под кивера и такие же бакенбард и ус – все, что сумел увидеть Иван боковым зрением.

Штык… приклад… шаг… еще шаг… Сабли, кинжалы, папахи, бритые башки, черкески… Дикие вопли, визги, хрипы… Штык… приклад… штык… приклад…

И вдруг все остановилось. Отхлынула черная волна черкесок. По ушам ударила внезапная тишина. Впрочем, длилась она всего лишь мгновение: слева от Ивана взметнулась рука с саблей, офицер крикнул «Вперед, русские орлы!», и тут же барабанной дробью рассыпались ружейные и пистолетные выстрелы. Стреляли в основном со стен крепости, и Вагранов увидел, как из вытянутой руки возле локтя взметнулся фонтанчик крови, сабля выпала и повисла на темляке, а сам офицер как-то неловко крутанулся и упал прямо под ноги Ивану.

И тут Иван узнал подполковника Муравьева.

…Дальнейшее было в тумане: как он тащил к лестницам обеспамятевшего офицера, как самого ранило в ногу и шею, как, истекая кровью, спускался с Муравьевым на закорках… В самом низу лестницы, когда оставалось с десяток ступенек-перекладин, Иван оступился и, наверное, скатившись по острым камням, погубил бы и спасаемого, и себя, но крепкие руки товарищей-солдат не дали случиться такой несправедливости.

А когда главнокомандующий Евгений Александрович Головин вручал в госпитале раненым рядовым и унтер-офицерам медали «За взятие штурмом Ахульго» – на георгиевской ленте, с императорским вензелем под короной, – получил почетную награду и Иван Вагранов. Генерал навестил в палате своего любимца Муравьева, и Николай Николаевич просил его похлопотать за Ивана, а именно – за особые заслуги при спасении жизни офицера выправить ему младший офицерский чин – прапорщика. Евгений Александрович обещал и обещание свое выполнил.

И с той поры находился Вагранов при Муравьеве, не раз показывал в деле и смекалку свою, и храбрость, орденов не заслужил, но в чинах продвигался и к своему сорокалетию уже почти три года был в поручиках.

Глава 20

Николай Николаевич волновался, как не волновался до того никогда. Даже встречаясь с императором, не говоря уже о министрах, вплоть до канцлера Нессельроде, его явного недоброжелателя. Перед императором он благоговел, монаршее расположение к нему вызывало в душе восторженное умиление и чувство бесконечной благодарности за то, что государь выделил его, обласкал и возвысил. При этом, как ни странно, не боялся «попасть под горячую руку», «оказаться в немилости» или «быть удаленным от двора». Во-первых, потому, что и не был «при дворе»; даже оказавшись неожиданно в положении администратора высшего ранга – генерал-губернатор половины империи, пусть не по населению, но по территории-то уж точно половины, фактически царский наместник, – он, по сути, считал себя не вельможей, а прежде всего слугой царю и Отечеству и соответственно оценивал свои права и обязанности. Во-вторых, стремился служить самозабвенно, «не славы ради, а пользы для», если же доводилось совершать ошибки на каком-либо поприще, то не по злому умыслу, а от чрезмерного обилия дел, и потому он пребывал в полной уверенности, что император разберется и воздаст по справедливости, хотя бы и по прошествии времени.

Так он судил, будучи и начальником отделения Черноморской линии, и губернатором тульским, не изменил своего суждения и теперь. Но вот накануне официального взаимного представления с чиновниками, офицерами – ведь он по должности стал главнокомандующим всеми войсками края – и представителями местного общества Муравьев неожиданно для самого себя заволновался так, что даже сердце застучало, и, пройдя каких-то два шага на ватных от слабости ногах, опустился на край дивана в гостиной.

Екатерина Николаевна и адъютант Вася Муравьев бросились к нему с двух сторон:

– Николя!..

– Дядюшка!..

– Ничего, ничего… – Николай Николаевич отвел их заботливо-тревожные руки и усмехнулся: – Оказывается… я – трус… Я уже столько знаю про всех этих, – он кивнул в сторону приемной залы его губернаторского дома, откуда глухо доносился шум большого собрания людей, – что просто не представляю, как себя вести… Боюсь подать руку недостойному, а то и сорваться…

– Я знаю, что делать, – сказал Вася. Все-таки он уже имел опыт, послужив адъютантом у прибалтийского генерал-губернатора Евгения Александровича Головина. – Вам, дядюшка, надо взять правую руку на перевязь – она же у вас раненая, – и тогда не надо будет никому подавать.

– А и верно, – хмыкнул Николай Николаевич. – Светлая у тебя голова, Вася.

Екатерина Николаевна даже захлопала в ладоши и поцеловала Васю в щечку, вызвав на его лице яркую волну смущения.

Через минуту была найдена черная атласная лента, и правую руку генерал-губернатора заботливо уложили в повязку. И тут большие напольные часы, оставшиеся от прежнего хозяина дома, Вильгельма Яковлевича Руперта, начали бить десять.

– Вася, с последним ударом объявляй о выходе. Генерал-губернатор должен быть образцом точности.

Вася кивнул, считая удары, на девятом выскользнул за дверь (шум в зале мгновенно стих), и на десятом Муравьевы услышали, как он объявил:

– Его превосходительство генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев.

– С Богом! – Екатерина Николаевна перекрестила мужа и подтолкнула его к распахнутой двери.

Двухсветная зала с высокими потолками, с которых свисали две многосвечовые люстры, с широкими окнами, забранными французскими шторами-маркизами, сейчас подтянутыми до половины высоты, была заполнена вдоль стен достаточно плотно. Слева от входа, на фоне большого, в полный рост, портрета Гавриила Романовича Державина, выстроились военные, жандармы и полицейские чины – группировались по принадлежности, но не по старшинству. Напротив входа и справа – чиновники управлений: Главного, Иркутской губернии и города Иркутска. Тут же – начальники городов и округов Восточной Сибири, те, кто успели добраться до Иркутска к приезду генерал-губернатора.

Купечество, дума и представители цехов собрались в соседней гостиной.

В стороне, возле огромного зеркала, одного из многих, сиявших из каждого простенка и тем самым как бы расширявших пространство залы, скучковались молодые люди, приехавшие в Сибирь по призыву Муравьева. Их было немного, всего пять человек. Они выглядели здесь «чужаками», вследствие и своего возмутительно юного возраста, и партикулярного, весьма модного, платья, плохо сочетающегося с парадными мундирами, однако старались держаться непринужденно, что-то оживленно обсуждая и время от времени громко смеясь. Центром их небольшой компании были двое – Бернгард Струве и явно старший по возрасту Андрей Стадлер.

Мундирная публика косилась на них – кто с любопытством, кто с презрительной усмешкой, кто с явным пренебрежением – и возвращалась к своим насущным вопросам.

Из конца в конец залы переливались, закручивались мелкими водоворотами негромкие ручейки разговоров.

– Вчерашняя почта письмецо принесла из Красноярска. Наш новый генерал устроил там разнос за плохое содержание тюремного замка. А у нас в Иркутске он совсем разваливается…

– У нас много чего разваливается…

– Мангазеев-то держится гоголем, а внутри, поди-ка, дрожмя дрожит. Дознается генерал о его проделках с казенными остатками…

– Да-а, многие, уцелевшие от ревизии сенатора Толстого, ныне встревожены…

– А народишко – в радостях. Наконец-то, говорят, будет у нас хороший правитель…