Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 43

— В самом деле чудесная история, — воскликнул Бен-Гур. — Как, ты говоришь, они спрашивали в Иерусалиме?

— Они должны были спросить: «Где рожденный Царь Иудейский?»

— И все?

— Было еще что-то, но я не могу вспомнить.

— И они нашли дитя?

— Да, и поклонились ему.

— Это чудо, Малух.

— Ильдерим — почтенный человек, хотя и вспыльчивый, как все арабы. Его язык не знает лжи.

В голосе Малуха звучала уверенность. Тем временем забытые дромадеры сами забыли о своих седоках и свернули с дороги пощипать траву.

— Слышал ли с тех пор Ильдерим об этих троих? — спросил Бен-Гур. — Что с ними стало потом?

— Именно потому он и пришел к Симониду в день, о котором я рассказываю. В предыдущую ночь у него снова появился египтянин.

— Где?

— Здесь, в шатре, к которому мы едем.

— Как он узнал этого человека?

— Так же, как ты — лошадей сегодня. По лицу и манере держаться.

— Только по этому?

— Он приехал на том же огромном белом верблюде и назвал то же имя — Балтазар.

— О чудо Господне! — в возбуждении воскликнул Бен-Гур.

— Отчего же, — удивился Малух.

— Ты сказал Балтазар?

— Да, Балтазар, египтянин.

— Это имя человека, которого мы видели сегодня у ключа, — египтянин Балтазар.

Теперь настал черед прийти в возбуждение Малуху.

— Верно, — сказал он, — и верблюд был тот же… и ты спас этому человеку жизнь.

— А женщина, — произнес Бен-Гур, думая вслух, — женщина была его дочерью.

Он задумался, и читатель несомненно скажет, что мысли были о женщине, и что образ ее оказался более привлекательным, чем образ Эсфири, хотя бы уже потому, что дольше оставался с нашим героем; но нет…

— Повтори еще раз, — сказал он. — Так ли должен был звучать вопрос: «Где тот, кто должен стать Царем Иудейским?»

— Не совсем так. Там было: «рожден Царем Иудейским». Эти слова шейх услышал в пустыне, и с тех пор он ждет прихода царя, и никто не мог поколебать его в вере, что царь придет.

— Как царь?

— Да. И как несущий Риму его рок — так говорит шейх.

Бен-Гур помолчал, размышляя и пытаясь умерить свои чувства.

— Старик — один из многих миллионов, — медленно произнес он, — многих миллионов тех, чья обида ждет отмщения; и странная вера — хлеб и вино его надежды, ибо кто; кроме Ирода, может быть царем иудейским, пока существует Рим? Но вернемся к рассказу. Слышал ли ты ответ Симонида?

— Если Ильдерим — почтенный человек, то Симонид — мудрый, — ответил Малух. — Я слышал, как он сказал… Но послушай! Кто-то едет нам навстречу.

Шум усиливался, пока они не разобрали тарахтение колес, смешанное со стуком лошадиных копыт, а мгновение спустя появился верхом на лошади шейх Ильдерим собственной персоной, сопровождаемый кавалькадой, в составе которой была и колесница, запряженная четырьмя рыжими арабами. Подбородок шейха, утонувший в длинной белой бороде, был опущен на грудь. Друзья прервали его путь, но, увидев их, он поднял голову и сказал радушно:

— Мир вам!.. О, мой друг Малух! Добро пожаловать! И скорее скажи, что ты не уезжаешь, а только прибыл с вестями от доброго Симонида — да продлит Бог его отцов дни жизни этого человека! Ну же, берите поводья, вы оба, и поезжайте за мной. У меня найдутся хлеб и лебен[6] или, если это вам больше по вкусу, арак и мясо козленка. Едем.

Они последовали до входа в шатер, где, когда гости спешились, хозяин уже встречал их, держа в руках поднос с тремя чашами густого напитка, только что налитого из закопченной кожаной бутылки, которая висела на центральном столбе.

— Пейте, — сказал шейх, — пейте, ибо это — сама доблесть кочевников.

Каждый взял по чаше и выпил, оставив только пену на дне.

— А теперь входите во имя Бога.

Войдя в шатер, Малух отвел шейха в сторону и тихо переговорил с ним, после чего подошел к Бен-Гуру и извинился.

— Я рассказал шейху о тебе, и он намерен дать лошадей на испытание завтра утром. Он твой друг. Я сделал все, что мог, остальное — за тобой; мне же позволь вернуться в Антиохию. У меня там назначена встреча нынче вечером. Мне непременно нужно быть там. Вернусь завтра, готовый, если за ночь не случится ничего непредвиденного, оставаться с тобой до конца игр.

Обменявшись добрыми пожеланиями, Малух отправился в обратный путь.

ГЛАВА XI

Мудрый раб и его дочь

Когда нижний рог молодой луны касается остроконечных пиков горы Сульфия и две трети населения Антиохии выходит на крыши своих домов, наслаждаясь ночным бризом, если он есть, или обмахивается веерами, когда ветер утихает, Симонид сидит в кресле, ставшем частью его самого, и смотрит с террасы на реку и свои покачивающиеся у пристани суда. Стена за его спиной бросает тень до противоположного берега. Над ним — неиссякаемая сутолока моста. Эсфирь держит поднос с его скудным ужином: несколько лепешек, тонких, как облатки, немного меда и кувшин молока.

— Малух запаздывает, — говорит он, обнаруживая ход своих мыслей.

— Ты уверен, что он придет? — спрашивает Эсфирь.

— Если только ему не пришлось отправиться в море или пустыню.

В голосе Симонида звучала спокойная уверенность.

— Он может написать.

— Нет, Эсфирь. Он отправил бы письмо сразу, как только понял, что не сможет вернуться; поскольку письма не было, я знаю, что он может прийти сам и придет.

— Надеюсь, ты прав, — тихо ответила девушка.

Что-то в тоне сказанного привлекло его внимание; это могла быть интонация, могло быть желание. Крошечная птичка не может взлететь с ветви дерева-гиганта, не заставив вздрогнуть каждую его клетку; так всякий ум бывает временами чувствителен к самым незначительным словам.

— Ты надеешься, что он придет, Эсфирь?

— Да, — ответила она, поднимая глаза.

— Почему? Ты можешь сказать? — настаивал он.

— Потому что… — она колебалась, — потому что молодой человек… — она не стала продолжать.

— Наш господин. Ты это хотела сказать?

— Да.

— И ты по-прежнему думаешь, что мне не следовало отпускать его, не сказав, что он может прийти, если захочет, и владеть нами — и всем, что у нас есть — всем, Эсфирь: товарами, шекелями, судами, рабами и огромным кредитом, который для меня — тканная золотом и серебром мантия величайшего из ангелов — Успеха.

Она ничего не ответила.

— Это тебя совершенно не трогает? Нет? — сказал он с едва заметной горечью. — Ну-ну, я уже знаю, Эсфирь, что самая страшная действительность не бывает невыносимой, когда приходит из-за туч, сквозь которые мы давно смутно различали ее — не бывает — даже если это смертная мука. Думаю, так будет и со смертью. И следуя этой философии, рабство, которое нас ждет, со временем станет сладким. Уже сейчас мне приятно подумать, какой счастливый человек наш господин. Богатство не стоило ему ничего — ни рвения, ни капли пота, ни даже мысли о нем; оно сваливается нежданно в расцвете его молодости. И, Эсфирь, прости мне немного тщеславия, он получает то, что не мог бы купить на рынке за все свое состояние — тебя, дитя мое, моя дорогая; тебя — росток из могилы моей утраченной Рахили.

Он привлек ее к себе и поцеловал — один раз от себя и второй — от ее матери.

— Не говори так, — сказала она, когда отец разжал объятия. — Давай думать о нем лучше; он знает, что такое скорбь, и отпустит нас на свободу.

— У тебя тонкие чувства, Эсфирь, и ты знаешь, что я полагаюсь на них в трудных случаях, когда надо составить хорошее или дурное мнение о человеке, стоящем перед тобой, как стоял он нынче утром. Но… но, — голос его отвердел, — эти члены, которые более не служат мне, это изуродованное тело, утратившее человеческий облик — не все, что я приношу ему с собой. О нет! Я приношу ему душу, одержавшую верх над пытками и римским презрением, которое страшнее пыток, я приношу ему ум, способный видеть золото на расстоянии большем, чем проходили корабли Соломона, и могущий доставить это золото в свои руки — в эти ладони, Эсфирь, в пальцы, которые умеют схватить и удержать, даже если у золота вырастут крылья, другими словами — ум, способный строить хорошие планы, — он остановился и рассмеялся. — Что там, Эсфирь, прежде, чем эта луна, приход которой празднуют сейчас во дворах Храма на Святой Горе, перейдет в следующую фазу, я могу охватить весь мир, поразив самого Цезаря, ибо знай, дитя, что я обладаю способностью, которая ценнее любого из пяти чувств, дороже совершенного тела, важнее, чем отвага и воля, полезнее, чем опыт — лучшее, что приносит обычно долгая жизнь — способность, наиболее приближающая человека к Богу, но которую, — он остановился и снова засмеялся, не горько, а по-настоящему весело, — но которую даже великие не умеют достаточно ценить, толпа же полагает несуществующей — способность подвигать людей служить моим целям и служить верно, благодаря чему я умножаю себя в сотни и тысячи раз. Так мои капитаны бороздят моря и честно привозят мне прибыль; так Малух следует за юношей, нашим хозяином, и непременно… — тут раздался звук шагов. — Ну, Эсфирь, не говорил ли я? Вот он, он несет добрые вести. Ради тебя, моя едва распускающаяся лилия, молю Господа Бога, не забывающего заблудших овец Израиля, чтобы вести были добрыми и успокоительными. Сейчас мы узнаем, отпустит ли он тебя с твоей красотой и меня с моими способностями.