Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 43

Прежде всего его раздевали и укладывали в постель. На Леськину долю приходились башмаки: это были два дредноута. Появлялся чай с лимоном: после грязей ужас­но хочется пить. В это время Улька то и дело обтирал лицо Поддубного мохнатым полотенцем. Потом Максимыч лежал с закрытыми глазами, а кто-нибудь читал ему очерки из журнала «Геркулес». Поддубный знал всех борцов и время от времени подавал реплики:

— Что? Туомисто получил второе место? Странно. Выше четвертого он обычно не подымался.

— Ле Буше — мужик настоящий.

— Лурих Первый... Самый трудный случай в моей жизни. Поверите? На «мосту» ходил. Очень интересный человек!

Потом реплик становилось все меньше и меньше, и богатырь засыпал. Юноши выходили на цыпочках, но оставляли у двери часового: никто не имел права бес­покоить чемпиона — это была их собственность.

На этой почве однажды чуть не произошел бой. При­шла делегация от еврейского спортивного общества «Маккаби». Маккабийцы набирались из мастерового люда: сапожники, жестянщики, пекари, слесари, сто­ляры. С гимназистами не общались. Но сегодня они при­шли в «Дюльбер» приглашать чемпиона мира посмотреть их тренировку. В этот день у дверей дежурил Канаки. Он был глубоко возмущен приходом маккабийцев к «его Максимычу».

— Иван Максимыч не сможет к вам прийти! — заявил он резким тоном.

— Почему?

— Потому что он на весь свой приезд связался с на­шим кружком.

— А вы его купили, босяки? — спокойно сказал капи­тан маккабийцев, которого звали Майор.

— Но! Ты! Выбирай выражения, а не то, знаешь?

— Уй-уй-уй, какой ты сильно каторжный! — с коми­ческим испугом сказал Майор. — А если одну дыню в зубы? — И он показал огромный кулак. — Будешь бед­ный, как муха на палочке.

— Убирайтесь вон отсюда, оборванцы! — завопил Улька, забыв, что обязан охранять сон Поддубного. — Скажите спасибо, что вас вообще впустили в «Дюль­бер».

Дверь неожиданно отворилась.

— Что за шум, а драки нет?

— Господин Поддубный! Вы только с буржуями со­гласные иметь дело? — спросил Майор.

— Майорчик, перестань, — шепнул ему кто-то из мак­кабийцев.

Поддубный сухо взглянул на юношу.

— Я сын крестьянина, — сказал он. — И не так далеко ушел от народа.

Но Улька не давал им найти общий язык.

— Все эти люди собираются ехать в Палестину! — запальчиво объявил он.

— А ты обеспечил нам хорошую жизнь в России? — едко спросил Майор.

— После революции все нации равны! — еще более возбужденно кричал Улька.

— После революции? — иронически спросил Май­ор.— Пеламида! Спасибо твоему Деникину за его еврей­ские погромы.

— Бросьте, ребята. У нас не митинг, — усталым голо­сом сказал Поддубный. — С чем вы ко мне пришли, мо­лодые люди?

От имени делегации выступил все тот же Майор. Под­дубный выслушал его и, к полному посрамлению Ульки, дал обещание в первое же воскресенье прийти в ремес­ленную синагогу, во дворе которой стояли гимнастиче­ские снаряды, а в сторожке хранились гири, боксерские перчатки и ковер для классической борьбы.

Вообще же Иван Максимович в ответ на заботы Видакаса и компании должен был ежедневно посещать спортивный зал гимназии, где занимались борьбой его юные друзья. Все замечания Поддубного, даже самые мимолетные, были замечаниями Поддубного, и их воспринимали глубже, чем любые лекции по математике, физике, истории.

— А из этого мальчика толк выйдет, — сказал Под­дубный, указывая на Леську. — Елисеем вас зовут? Хотя Елисей сильнее всех вас, но он не рассчитывает только на силу: парень борется с умом. Понимает, что делает.

Леська покраснел и невольно взглянул на Артура: ему было перед ним стыдно. Но Артур старался не смо­треть в его сторону.

— А вот с Артуром дело хуже, продолжал Поддуб­ный. — Он борется очень красиво, на девочек рассчиты­вает, а это очень опасно.

— Что «это»? Девочки?

— Ну и девочки тоже, — засмеялся Максимыч. — А главное, покуда он думает, как бы покрасивее вышел пируэт, его, глядишь, тут же припечатают на обе ло­патки.

По вечерам Поддубного водили в городской сквер. Именно «водили». Как слона. Иван Максимыч любил музыку и охотно слушал симфонический оркестр. Сего­дня, однако, день особый: играет «хор трубачей его импе­раторского величества Вильгельма Второго».

Максимыч уселся на скамье в пятом ряду, заняв сразу три места. Рядом с ним Артур и Юка с одной стороны,

Улька и Сеня — с другой... Леська стоял за последним рядом и глядел на германских солдат, овитых трубами, как Лаокоон змеями. Он вспоминал немецкую разведку, разгромленную бронепоездом, бой на станции Альма, за­стреленного немца с гранатой «лимонкой»... А теперь они воскресли и вот сидят в садовой раковине и дуют своих Веберов и Вагнеров.

— Леся... — услышал он женский голос.

Леська оглянулся: в куше деревьев, под фонарем, окутанным мошкарой, как вуалью, стояли две девушки. Одна из них Васена.

— Васена! — сказал он так громко, что на него заши­кали. — Ты здесь?

— К тете приехала. А это моя двоюродная. Знакомьтесь.

— Катя.

— Елисей.

Леська и Васена глядели друг на друга, не зная, что сказать, и только улыбались так, что Катя не выдер­жала:

— Ну, идите, погуляйте, а я за вас музыку послушаю.

Не сговариваясь, они пошли к выходу, обогнули сквер и вышли на рыбачий пляж, на котором кверху днищем лежали большие лодки.

Елисей взял девушку за руку. Она позволила. Бес­причинно смеясь и размахивая соединенными руками, они подошли к самому морю. Васена вырвала руку, не са­дясь, сняла туфли и, приподняв платье, вошла в воду.

— Ух, какая теплая!

Лунные блики заметались по ее ногам, осеребрив их и сделав еще более стройными. Леська кинулся за ней в воду как был в ботинках и, подхватив на руки, взбежал на пляж, повалился с ней на песок и жадно прильнул к ее рту. Васена ответила ему таким жарким поцелуем, что он задохся. Оторвавшись, он поднял голову и взглянул ей в глаза: она заманчиво улыбалась. Он кинулся к ее ногам и стал целовать мокрые от воды, соленые колени. Она засмеялась, села, схватила руками его голову и по­тянула к своим губам. И опять поцелуй — горячий, все­поглощающий, такой, в котором раскрывается душа.

— Делай со мной все, что хочешь, — шепнула Васена.

Леська сразу отрезвел.

— Ну! — позвала Васена. — Что же ты?

— Нельзя этого, — упавшим голосом, но все еще воз­бужденный, ответил Леська. — Отец тебя убьет.

— А тебе какое дело?

— Нельзя! — уже строже сказал Леська. — Я ни­кем... не могу... для тебя быть... А если так, то какое я имею право?

Васена, лежавшая на боку, резко отвернулась, при­пала головой к рукам и зарыдала. Ноги у нее были го­лыми и все еще сверкали. Леська глядел на нее голод­ными глазами. Но, понимая, что отказывается сейчас от самого исступленного наслаждения, может быть, даже от счастья, он все же отвел глаза и начал снимать бо­тинки, чтобы вытряхнуть из них воду и ракушки.

Они возвратились в сквер. Катя внимательно погля­дела обоим в глаза и ничего не сказала: поняла ли она то, что произошло? Когда Леська провожал их домой, обе всю дорогу молчали. Говорил один Леська — о самых безразличных вещах.

Домик Катиной мамы находился на Пересыпи, непо­далеку от привозной площади. Леська запомнил его навеки: маленький домик распахнул такие ставенки-жа­люзи, точно вот-вот сорвется с места и полетит над морем, как огромная бабочка.

На другой день, сам не зная зачем, Леська опять по­явился на Пересыпи. День выдался облачный, и домик с крылышками выглядел уже не так лирично, как вчера вечером. Леська прошелся мимо окон, но никого не вы­смотрел. Потом вернулся и приоткрыл калитку.

Катя и Васена проносили по двору огромную лохань и, подойдя к помойной яме, начали сливать в нее мыль­ную воду. Обе были босы. Катя в одной рубахе, а Васена в лифчике и в короткой нижней юбке. Леська быстро захлопнул калитку, точно заглянул в женскую купальню.

Против домика над самым обрывом стояла красивая голубая скамейка со спинкой — очевидно, украденная пересыпцами в городском сквере. Леська побрел к ска­мье и опустился на нее совершенно разбитый.

— Если ты пришел, чтобы ухлестывать за Катей Гал­киной, то я с тебя сделаю два, — сказал ему здоровен­ный парень.

— А вы кто такой?

— Ну, положим, я на минуточку слесарь Майор Голомб. Что с этого меняется?

— Ничего, конечно, — вяло отозвался Леська. — Толь­ко я сюда пришел не ради Галкиной.

— А заради кого?

— Это — дело мое.

Голомб уселся рядом и вытянул длинные ноги в об­мотках. Это был очень красивый мужчина, но красота его чуть-чуть устрашала: черные волосы, которых он как будто никогда не стриг, казались вырубленными из гра­нита и вздымались сзади, не опадая на затылок. Глаза синие, нос орлиный, губы в пламени.