Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 44

Но Леська не обращал на него внимания. Голомб вытащил коробку папирос.

— Фабрика Стомболи, — не без гордости сказал он. — Хотишь?

— Спасибо. Не курю.

— Я плохие папиросы никогда не курю, а только хо­рошие. Без башмаков ходить буду, но папиросы у меня шобы первый сорт.

Он зачиркал медной зажигалкой.

— Знавал ты такого человека, которому фамилие Груббе?

— Знал. А что с ним?

— Пока ничего. Это мой кореш.

Леська неопределенно пожал плечами. Майор глубоко затянулся.

— А за тебя я знаю чисто все. Во-первых, ты Леська Бредихин. Угадал?

— Да. Бредихин.

— Во-вторых, ты хорошо управился с этой яхтой на­счет Ак-Мечети.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— А в-третьих, есть к тебе еще одно поручение. От Груббе, понятно?

— А вы тут при чем?

— А я при том, что Груббе скрывается и требует, шобы я тебя разыскал.

— Видите ли, я действительно знал Груббе, но ника­ких его поручений никогда не выполнял и вообще не желаю с вами разговаривать на эту тему. Я вас впервые вижу.

— Не трусись, Бредихин. Немцы тебя не трогают и не тронут: ты спас Шокаревых от смерти. У тебя, старик, на минуточку такая марка, вроде как у этих папирос фабрики Стомболи. Шутка сказать: Елисей Бредихин!

— Послушайте, оставьте меня в покое. То, что я, как вы говорите, спас Шокаревых, не имеет никакого отно­шения к вашему корешу. Никаких его поручений я ни­когда не выполнял. Да и кто он такой, ваш корешок, чтобы я выполнял его поручения?

— Нехорошо, — вздохнул Майор. — Одно дело — осторожность, другое дело — дреф-манже. И потом, надо же, шобы революционеры друг другу на минуточку дове­рили, а то шо будет? Вот я, например. Я капитан макка­бийцев. Считается, шо я самый ярый сионист. Но это ж только для близиру. С понтом я ничего общего с боль­шевиками. А на самом деле? А на самом деле я такой же герой-подпольщик, как и мой кореш Груббе. Теперь вы можете пойти и донести на меня немецкому патрулю. Но я знаю, шо вы этого не сделаете. Верно я говорю?

— Да.

— Ну, я же что знал. Я же понимаю людей. А теперь вот еще шо вам скажу: помните, вы приехали с покойни­цей Тиной Капитоновой к штабу Красной гвардии в Армянске? Был там один часовой. Его звали Майор. Так это ж был я во весь рост.

— Чего вы от меня хотите? — глухо спросил Елисей.

— Одно-единственное: шобы вы мне доверяли.

— Хорошо. Я доверяю вам. Что дальше?

— А это уже не вашее дело. Я только должен знать, или вы согласный по-прежнему помогать партии?

— Если это в моих возможностях — конечно.

Капитан маккабийцев встал и перешел с торжествен­ного тона на говорок жителя Пересыпи:

— Так ты правду говоришь, старик, шо ты пришел не до Кати Галкиной?

— Правду.

— Ну, бывай. Мир праху.

Капитан, он же Майор, перешел дорогу, смело открыл калитку домика Галкиных и вошел во двор. Калитка захлопнулась.

Леська был потрясен этим разговором. Новое опас­ное дело? Не слишком ли много для пего в этом году? Он так устал. Да и болен еще. Контузия — не шутка. А потом еще этот удар сзади по голове. И тут ему вспо­мнилось, как пилил с ней дрова, как целовал ее вчера у перевернутой лодки, и эти блистающие колени, и белое кружевце из-под вздернутой юбки...

А Васена уже стояла за спиной его скамьи. На ней было белое парусиновое платье.

— Зачем пришел?

— Не знаю.

Она обошла скамью и села рядом. Он взял ее за руку.

— Ни о чем другом не могу думать, — сказал Лесь­ка. — Все только о тебе и о тебе.

— Я тоже.

Он обнял ее плечи и положил ладонь другой руки на ее колено. Она все позволяла. Ей было все равно.

— Что же с нами будет? — спросила она. — Чего ты от меня хочешь? Ни жениться, ни любиться. Чем это кончится?

Леська не знал, что ответить.

Из калитки вышла Катя. Она сладко потянулась и весело задекламировала:

Я хочу умереть молодой,Золотой закатиться звездой...

Тут же раздался баритон Голомба:

Я хочу умереть молодым,Золотым закатиться звездым...

И вдруг Катя увидела Васену и Леську.

— Вы с ума сошли? — кинулась она к ним. — Ласка­ются среди бела дня. Ступай в дом! — строго приказала она Васене. — А вы тоже уходите, молодой человек.

— Уходи, Бредихин, — сказал Голомб. — Не срами девушку. Она еще может выйтить замуж. А насчет того дела, так это будет на днях.

Утром Голомб уже вертелся на даче Бредихиных и, наконец, вызвал Леську во двор. Лицо его было сурово. Он будто осунулся со вчерашнего дня.

— Айда в сад! — сказал он властно и пошел вперед. Леська за ним. Голомб дошел до яблонь и сел на скамью.

— Не знаю, как тебе сказать... — начал он.

У Леськи упало сердце.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Только ты садись. Ну, сядь, не стой, как свечка.

Леська сел.

— Слушай, кто это написал: «Я хочу умереть моло­дой»?

— Мирра Лохвицкая. А что?

— Поймать бы мне ее. Я бы эту суку...

— В чем дело?

— Васена твоя...

— Ну?

— Утопилась.

— Что ты! Что ты! — Леська схватил Голомба за плечи.

— Ша, ша! Успокой свои нервы, ты же не мальчик.

— Этого не может быть...

— Лежит в комнате на столе. Не знаю, как это у рус­ских, — у евреев нельзя. Там же кушают.

— Не может быть... Господи... Не может быть...

— Сволочь ты, Бредихин. Морду тебе надо набить, Бредихин.

— Пойдемте туда! Скорей! Пойдемте!

— Вчера, когда ты ушел, целый день пела, плакала, читала стих: «Я хочу умереть молодой», а сегодня утром — вот.

Леська без сил опустился на скамью. Плакать он не мог. Он только без конца повторял все одно и то же: «Васена... Боже мой... Васена» — и, тупо глядя на до­рожку, подмечал почему-то самые мелкие мелочи: трясо­гузка перебежала через тропинку, так быстро перебирая ножками, что за ними невозможно было уследить. Потом долго махала длинным хвостиком вверх и вниз. Показа­лась толстая гусеница, вся унизанная бирюзовыми шари­ками.

— Боже мой... — шептал Леська в глубоком горе, может быть первом за всю его жизнь, и думал: съест трясогузка гусеницу или не съест? Потом топнул ногой, чтобы трясогузка улетела.

— Тебе надо успокоиться, — сказал Майор, хлопнул Леську по плечу, громко вздохнул и удалился.

Хороший парень... Ему было жаль Бредихина. В конце концов, Бредихин ведь ее любил, но, наверное, меньше, чем она его.

А Леська сидел на скамейке и, может быть, впервые взглянул по-взрослому на свою жизнь. Зачем он не бросил гимназию? Что это за идол такой? Он возненавидел гимназию, которая убила Васену. А как эта девушка, оказывается, любила его... До самоубийства! А он? Он ведь тоже любил ее... Жить без нее не мог... Но гимна­зия, гимназия! Где теперь встретить такую любовь? Да и сам он никого больше так не полюбит.

Пришел Андрон. Леська даже не заметил, когда он приехал.

— Слыхал? — сказал Андрон весело. — Дуван вчера в клубе проиграл шестьдесят тысяч.

— Да? — машинально спросил Леська. — Значит, воз­можно, что Леонид действительно выиграл эту дачу?

— А ты в это не верил?

Леська молчал.

— И я не верил. Черт его знает почему, но не верил.

— А теперь веришь?

— Не так чтобы очень, но все-таки, если Дуван про­играл шестьдесят тысяч, значит, кто-то их выиграл?

— Логично.

Леська пошел к Дуванам. Не потому, что его интере­совала судьба этих шестидесяти тысяч, а потому, что надо же было куда-нибудь пойти.

У Дуванов паники не было, очевидно, после проигры­ша у них еще кое-что оставалось. Во всяком случае, Сеня встретил его спокойно.

— У папы это не впервые. Когда папа нервничает, он всегда играет и, конечно, всегда проигрывает. Все-таки лучше, чем возможность самоубийства.

Леська вздрогнул.

— О каком самоубийстве ты говоришь?

— О папином. Он оставил в Киеве театр, который фактически купил. А что теперь? Не в Евпатории же ему держать антрепризу. Все рухнуло.

— А разве твой отец не верит, что в России все пой­дет по-старому?

— Папа не Деникин.

— Значит, не верит?

— Он верит в большевиков, хотя ненавидит их изо всей силы.

— Он очень умный человек, твой отец.

— Очень.

Они сидели на скамье у входа в отель. К ним подошел Голомб с футбольным мячом в руке. Он пома­нил Леську пальцем.

— Извини, Сеня, я на одну минуту.

— Что у тебя общего с этим гегемоном? — иронически спросил Сеня.

— Они хотят, чтобы я играл у них форварда.

— Кто это «они»?

— Маккабийцы.

— Но ты, конечно, не согласишься?

— Конечно.

Леська прошел с Голомбом до угла, обогнул «Дюльбер» и вышел к трамвайной остановке.

— Ну! В чем дело?

— Сейчас, Бредихин, сейчас. Все узнаешь.

В трамвае доехали до центра, потом пошли на вок­зал.