Льюис Уоллес - Бен-Гур Страница 44

При этом упоминании Симонидис склонил голову, и, словно желая помочь ему скрыть свои чувства, дочь уткнулась лицом ему в шею. Он тут же вскинул голову и все тем же ясным и звучным голосом произнес:

– Я слушаю тебя.

– О добрый Симонидис! – воскликнул Бен-Гур, делая шаг вперед и всем своим видом выражая мольбу. – Я вижу, что не убедил тебя и продолжаю пребывать в тени твоего недоверия.

Лицо купца было подобно бесстрастному мрамору статуи.

– И не менее ясно я понимаю сложность моего положения, – продолжал Бен-Гур. – Я могу доказать все, что касается моей жизни в Риме. Для этого мне надо только обратиться к консулу, который сейчас гостит у губернатора города. Но я ничем не могу доказать справедливость моих требований к тебе. Я не могу доказать того, что являюсь сыном своего отца. Те, кто мог бы помочь мне в этом, – увы! – мертвы или пропали.

Он закрыл лицо руками. Есфирь поднялась с места и, взяв отвергнутую им чашу, сказала:

– Это вино страны, которую мы все любим. Выпей его, прошу тебя!

Вскинув голову, Бен-Гур увидел слезы на глазах девушки. Осушив чашу, он сказал:

– Дочь Симонидиса, сердце твое исполнено доброты. Да благословит тебя Бог. Благодарю тебя.

И снова обратился к ее отцу:

– Поскольку у меня нет никаких доказательств того, что я сын своего отца, о Симонидис, я не предъявляю никаких претензий к тебе и заверяю, что никогда больше не потревожу тебя. Позволь мне только сказать, что я не помышлял вернуть тебя снова в рабство или лишить тебя твоего благосостояния. В любом случае знай, что все твое богатство, по моему мнению, есть результат твоего труда и гения; да пребудет оно с тобой. Я не нуждаюсь в нем. Когда добрый Квинт, мой второй отец, отправился в путешествие, из которого не вернулся, он сделал меня своим наследником. Что бы ты ни думал обо мне, знай, что единственной целью моего прихода было узнать: что ты знаешь о моей матери и Тирце, моей сестре? Она столь же прекрасна и добра, как и твоя дочь, – неужели ее нет в живых? О! Неужели даже этого ты не можешь сообщить мне?

Слезы катились по щекам Есфири, но купец был непреклонен. Все тем же четким голосом он произнес:

– Как я уже сказал, я знавал князя Бен-Гура. Помнится мне, до меня доходили слухи о несчастье, постигшем его семью. Помню, с какой горечью я выслушал эту весть. Тот, кто обрушил свой гнев на вдову моего друга, подобным же образом преследовал и меня. Скажу больше – я пытался втайне узнать о судьбе его семьи, но – мне нечем обнадежить тебя. Все они пропали.

Из груди Бен-Гура вырвался глухой стон.

– И еще одна надежда оказалась тщетной, – произнес он, пытаясь овладеть своими чувствами. – Я уже привык к ударам судьбы. Прошу тебя простить мое вторжение. Если я причинил тебе беспокойство, то сделал это ненамеренно. В жизни мне осталась только месть. Прощай.

Выходя, у самой занавеси он повернулся и просто произнес:

– Благодарю вас обоих.

– Да пребудешь ты в мире, – ответил купец.

Рыдания не давали Есфири говорить.

На этом они расстались.

Глава 4

Симонидис и Есфирь

Едва Бен-Гур ушел, Симонидис, казалось, словно проснулся: лицо его пылало, тусклые глаза засверкали; он воскликнул:

– Есфирь, позвони – и побыстрее!

Девушка подбежала к столу и позвонила в колокольчик.

Один из шкафов в стене повернулся на петлях, как дверь, впустив в комнату мужчину, который, подойдя к креслу и оказавшись лицом к лицу с купцом, приветствовал его по восточному обычаю.

– Маллух, иди сюда, поближе к креслу, – нетерпеливо поманил его рукой купец. – У меня есть дело для тебя, чрезвычайно важное. Слушай! На склад сейчас по лестнице спускается молодой человек, он хорош собой и одет по-еврейски. Следуй за ним как тень и каждый вечер сообщай мне, где он бывает, что делает, в каком обществе проводит время. Если тебе удастся, не обнаруживая себя, подслушать его разговоры, сообщи мне их слово в слово. Запоминай, кто ему прислуживает, его привычки, образ жизни. Ты понял? Тогда ступай за ним! Постой, Маллух: если он покинет город, иди за ним – и запомни, Маллух, постарайся познакомиться с ним поближе. Если он разговорится с тобой, уверь его, что при случае ты можешь ему пригодиться. И не проговорись о том, кто послал тебя. Поспеши!

Мужчина склонился в почтительном поклоне и вышел из комнаты.

Тогда Симонидис потер свои иссохшиеся руки и рассмеялся.

– Что сегодня за день, дочка? – спросил он, не переставая смеяться. – Какой день? Я хочу запомнить его, потому что он принес мне радость. Посмотри на календарь, Есфирь, и скажи мне, смеясь.

Такое настроение отца показалось его дочери неестественным; и, словно возражая ему, она печально ответила на это:

– Горе мне, отец! Горе потому, что я всегда должна помнить этот страшный день!

Руки купца тотчас упали на колени, голова поникла на грудь, подбородок спрятался в складках одеяния.

– Верно, совершенно верно, дочь моя! – сказал он, пряча от нее взгляд. – Да, двадцатое число четвертого месяца года. В этот день пять лет назад моя Рахиль, твоя мать, лишилась сознания и умерла. О, для меня она была всем в этом мире! Она упокоилась в заветном месте – в гробнице, вырубленной в скале, не деля ее ни с кем! Но все же в темноте ночи после нее для меня остался светлый лучик, который теперь сияет, как утренняя заря. – С этими словами он поднял руку и возложил ее на голову дочери. – О Всемогущий Господь! Благодарю Тебя за то, что оставившая нас Рахиль жива в моей Есфири!

Чуть погодя он вскинул голову и сказал, словно под влиянием внезапно пришедшей мысли:

– На улице хорошая погода?

– Она была такой, когда вошел этот молодой человек.

– Тогда пусть придет Абимелех и поможет мне выйти в сад, потому что я хочу смотреть на реку и суда. А еще я хочу рассказать тебе, почему уста мои смеются, а сердце поет.

На звон колокольчика пришел слуга, по знаку девушки выкативший кресло, оборудованное для этой цели небольшими колесиками, из комнаты на крышу нижнего дома, которую старик называл своим садом. Мимо благоухающих кустов роз и клумбы с разнообразными цветами он прокатил кресло к краю крыши, откуда были видны башенки дворца на острове за рекой, далекий мост и ширь реки, на которой в сиянии утреннего солнца покачивались на мелкой волне многочисленные суда. Здесь слуга и оставил старика наедине с дочерью.

Крики грузчиков, работавших внизу, глухой стук ящиков и бочек совершенно не беспокоили старика, так же как и непрерывное шарканье ног пешеходов, идущих по мосту прямо у них над головами: все это было привычно его слуху, как и взору открывающийся перед ним вид, и скользило мимо его сознания, будучи разве что уверенными свидетельствами о будущем.

Есфирь присела на ручку кресла и, покачивая в своих ладонях руку старика, ждала, что он скажет ей. Спустя некоторое время, полностью овладев своими чувствами, он холодно и спокойно произнес:

– Когда этот молодой человек говорил, Есфирь, я, глядя на тебя, подумал, что он завоевал твое доверие.

Девушка отвечала, потупив взор:

– Сказать тебе честно, отец? Я поверила ему.

– Итак, ты считаешь его пропавшим сыном князя Гура?

– Но если это не так… – заколебалась девушка.

– А если это не так, Есфирь?

– Отец, с тех пор как мою мать призвал Господь, я все время была при тебе. Не один раз мне доводилось видеть и слышать, как мудро ты улаживал дела с разными людьми, искавшими прибыли, правой и неправой. Теперь я могу сказать, что если этот молодой человек не тот, за кого себя выдает, то никто еще передо мной так талантливо не разыгрывал представление.

– Клянусь славой Соломона, дочь моя, ты говоришь обдуманно. Так ты веришь тому, что твой отец был рабом его отца?

– Я поняла так, что он передавал слухи, которые дошли до него стороной.

Некоторое время взор Симонидиса блуждал по стоящим на рейде судам.

– Что ж, Есфирь, ты почтительное дитя и обладаешь истинно еврейской проницательностью. Ты уже достаточно взрослая и сильная, чтобы выслушать мою печальную повесть. Так обратись же вся в слух, и я поведаю тебе о себе самом, о твоей матери и о многих вещах, случившихся в прошлом, – тех вещах, которые я скрывал от дотошных римлян, да и от тебя, поскольку ты должна была расти перед Господом, как былинка под солнцем… Я был рожден в гробнице, вырубленной в скале в долине Химмона, на южном склоне Сионского холма. Мои отец и мать были рабами – евреями, возделывавшими инжир, маслины и виноград в Царском саду. Будучи мальчишкой, я помогал им. Они были обречены пребывать в рабстве всю свою жизнь. Они продали меня князю Гуру, который тогда, в канун царствования Ирода Великого, был богатейшим человеком в Иерусалиме. Когда я подрос, он перевел меня работать из садов на свой склад в Александрии Египетской. Там я служил ему шесть лет, а на седьмой по закону Моисея я получил свободу.