Уильям Нэйпир - Аттила Страница 44

— Hva pat waetraeth?

Он остановился перед ними. Они смотрели на него спокойно, без опаски, копья держали свободно, но уверенно. Их синие глаза не дрогнут. Это не бандиты, которых можно прогнать взмахом меча. Да и меч он выбросил.

— Вы говорите на латыни?

Всадник справа кивнул.

— Немного. — Он провел рукой по губам. — Достаточно, чтобы велеть тебе убираться.

Люций покачал головой.

— Я не уйду. У меня дело в Риме.

Всадник усмехнулся.

— У нас тоже.

Второй всадник, на норовистом коне, с горящими от дерзости римлянина глазами, сильно дернул поводья и сердито произнес:

— Tha sainusai metbtana, tha!

Всадник справа, со спокойной улыбкой, но твердыми и решительными глазами, наклонился вперед. Он положил мускулистые руки с надетыми на них бронзовыми браслетами на луку седла и небрежно бросил:

— Мой друг Видуза начинает сердиться. Он говорит, ты должен уйти. Или…

— Я не вооружен.

— Значит, мы сдернем тебя с лошади и вышибем тебе зубы. Но ты не проедешь в Рим через наш лагерь без…

— Я проеду в Рим, — ответил Люций спокойным, недрогнувшим голосом. — У меня там дело, которое невозможно отложить.

Раздался бешеный грохот копыт, и по спине Люция прошла дрожь в ожидании холодного укуса меча или стрелы. Но ничего не произошло. Рядом с ним остановился еще один воин. Судя по тому, что первая четверка отступила и стала поглядывать уважительно, Люций решил, что новоприбывший из знати. Он глянул влево. Незнакомец был обнажен по пояс. Когда он натянул поводья, мускулы на руках взбугрились. Волосы его были длинными и светлыми, а глаза колко смотрели на Люция. При нем не было никаких признаков высокого положения, но сама атмосфера власти и могущества угадывалась безошибочно. Он рявкнул на четверых воинов, и они робко отвечали ему, опустив копья. Новоприбывший перенес все внимание на Люция. По-латински он говорил примитивно, но понятно.

— Ты римлянин? Отвечай!

— Был.

Гот нахмурился. Его конь приплясывал в пыли. Воин так свирепо дернул поводья, что голова коня повернулась и едва не ткнулась в ногу, но пляски прекратились.

— Был? — прохрипел он. Его низкий голос звучал хрипло, но властно. — Разве мужчина может менять племя? Разве римлянин может перестать быть римлянином? Разве гот может стать саксом или франком? Разве мужчина может обесчестить отца и мать, или свой народ? Отвечай.

— Меня зовут Люций, — ответил он. — Я из Британии.

— Британия, — повторил пришелец. — Там дожди.

— Иногда.

— Часто. Всегда. Но трава зеленая. Отвечай.

Люций кивнул.

— Трава зеленая.

Воин неожиданно ухмыльнулся из-под густых усов и махнул рукой на стены Рима.

— После того, как Рим сгорит, — заявил он, — мы придем в Британию. Наши кони будут пастись на зеленой траве.

Люций мотнул головой.

— Трава в Британии — для моего народа. Наша земля.

Ухмылка воина исчезла так же внезапно, как появилась. Он подъехал вплотную к Люцию и внимательно уставился на него.

— Ты не боишься, Бывший Римлянин?

Люций снова мотнул головой.

— Не боюсь.

— Почему не боишься? Мы убьем тебя. Отвечай.

Люций вспомнил слова греческого философа: «Как замечательно, должно быть, обладать такой же властью, как ядовитый паук». Но Люций был не из тех, кто заимствует чужие слова. Он сказал свои, простые и правдивые:

— Я не боюсь, потому что я не враг вам. Вы не убьете меня. Я проеду в Рим. У меня там дело. Потом я поплыву домой, в Британию.

— Где зеленая трава?

— Где зеленая трава.

Воин еще немного посмотрел в глаза Люцию. Люций не моргал и не отводил взгляда.

— Ты странный, Бывший Римлянин, — сказал, наконец, гот.

— В этом я не сомневаюсь, — ответил Люций.

Тогда воин отъехал в сторону, обвел рукой своих людей и заорал на них на языке готов. Они расступились, и Люций проехал между ними.

Несколько сотен ярдов отделяло периметр лагеря готов от стен Рима, на достаточном расстоянии от выстрела с обеих сторон. Люций въехал в тень Porta Salaria и прокричал, что желает въехать. Никто не задал ни одного вопроса, и дверь в тяжелых дубовых воротах открылась почти без промедления. Он спешился и прошел внутрь, ведя за собой Туга Бин. Сначала он удивился, почему все прошло так легко, но увидел часового у ворот, и недоумение исчезло. Часовой умирал от голода. Глаза его ввалились и покраснели, а волосы выпадали пучками. Вокруг рта засохла слюна, а губы усохли и съежились. В таком состоянии человек не может нормально соображать. Город находился в отчаянном положении.

Люций вел лошадь вдоль улиц. Вокруг стояло зловоние от голодающих, немытых и, что всего ужаснее, непогребенных тел. Он видел людей, сбившихся в кучки на углах улиц или в тени потемневших переулков, некоторые вытягивали костлявые руки, умоляя о милостыне. Он остановился всего лишь раз, когда наткнулся на тело ребенка лет четырех-пяти, закутанное в лохмотья. Лицо казалось пергаментным, глаза закатились, мухи уже сидели на ввалившихся губах и расслоившемся носе. Этому ребенку столько же лет, сколько и его собственному…

Он скорбно склонил голову и понял, что не может идти дальше. Он отпустил Туга Бин, наклонился и поднял мертвое тельце. Он закрыл ему личико — невозможно было определить, мальчик это или девочка — и положил легкое, как перышко, тельце на обочину, смахнув мух и прикрыв искаженное, пепельное личико углом изодранного плаща. Этого недостаточно, этого всегда недостаточно, но это все, что он мог сделать. И они с Туга Бин пошли дальше.

В целом городе стояла зловещая тишина, разве только иногда доносился долгий, едва слышный вздох, словно город приготовился к смерти. Трупы лежали повсюду, и над ними вились тучи мух. Еще стоял август, и в такую жару Болезнь скоро объявится, наступая на пятки своему возлюбленному жениху, Голоду, чтобы добавить бедствия Риму.

Люций и Туга Бин с полчаса шли по оголодавшим, призрачным улицам. Собравшиеся группки умирающих начинали волноваться и о чем-то говорить, когда они проходили мимо, глядя сверкающими, безумными глазами на упитанные бока Туга Бин. Люций потрепал ее по носу.

И наконец они добрались до Палатинского Холма, до ворот императорского дворца. Часовые здесь, похоже, питались лучше. Он потребовал впустить его, сказав, что пришел от наместника Гераклиана, от колонны, ушедшей в начале месяца в Равенну, и назвал верный пароль. Ждать пришлось долго, но его все же впустили. Он настоял на аудиенции у принцессы Галлы Плацидии, сказав, что у него для нее тайное сообщение от самого наместника Гераклиана. Велели подождать, и он прождал два часа. Он ждал до вечера. Но потом ему сообщили, что принцесса Галла примет его.

— Присмотри за моей лошадью, — крикнул Люций через плечо. — Пока я за ней не вернусь.

Они дали слово.

Четверо вооруженных гвардейцев провели его в Палату Императорских Аудиенций, и там, на королевском великолепии трона из отборного каррарского мрамора, сидела принцесса Галла Плацидия. Рядом с ней стоял евнух Евмолпий.

Принцесса перевела на Люция свои светлые глаза, долго смотрела, потом произнесла:

— Значит, Гераклиан в Равенне, в безопасности.

— Да. Вместе со своей любимой палатинской гвардией. — Солдат говорил странным, язвительным тоном.

— Обращайся к Трону «ваша светлость», — прошипел Евмолпий.

Люций повернулся и твердо посмотрел на него. Потом снова обернулся и с той же твердостью взглянул на принцессу, не добавив ни слова.

Галла была поражена, но не выдала этого. Принцесса не смеет показывать свои чувства, потому что это слабость; она не имеет права повышать голос и должна всегда ходить одинаково величавой походкой, словно держит на голове кубок с водой.

Кроме того, возможно, что этот грязный, растрепанный, босоногий солдат, чье зловонное присутствие она должна терпеть ради связи с этим глупцом Гераклианом, получил солнечный удар, или ослаб от голода или еще чего-нибудь. Неважно. Один раз дворцовым этикетом можно пренебречь. Она хотела знать только одно:

— А остальная колонна?

— Погибли.

Она кивнула.

— А мальчик-гунн?

— Кроме мальчика. Он теперь свободен.

Она улыбнулась.

— Как ты это выразил.

Люций кивнул.

— Должно быть, сейчас он довольно далеко на пути к своему народу.

Галла растерялась.

— Ты хочешь сказать… к своим предкам?

— Нет, я имею в виду его народ. Там, на равнинах Скифии. Это достаточно понятно?

— Ваша светлость! — вскричал Евмолпий, подхватывая свои юбки и выбегая на середину палаты. — Его наглость возмутительна! Ты должен отречься… — он повернулся к ненормальному солдату, осмелившемуся обратиться к Императорскому Трону таким манером, — ты должен отречься… — Не совсем понимая, от чего именно должен отречься солдат, евнух сердито вскинул руку.