Уильям Нэйпир - Аттила Страница 45

Галла растерялась.

— Ты хочешь сказать… к своим предкам?

— Нет, я имею в виду его народ. Там, на равнинах Скифии. Это достаточно понятно?

— Ваша светлость! — вскричал Евмолпий, подхватывая свои юбки и выбегая на середину палаты. — Его наглость возмутительна! Ты должен отречься… — он повернулся к ненормальному солдату, осмелившемуся обратиться к Императорскому Трону таким манером, — ты должен отречься… — Не совсем понимая, от чего именно должен отречься солдат, евнух сердито вскинул руку.

— Ударь меня, — спокойно сказал солдат, — и я сломаю тебе шею.

— О! — завопил Евмолпий, пятясь. — Ваша светлость! Стража!

Но принцесса Галла махнула гвардейцам, отсылая их прочь.

— Принесите этому человеку вина.

— Мне не нужно твое вино, — сказал солдат. — Меня от него вырвет.

Лицо Галлы в первый раз дрогнуло: на нем отразились сразу и неуверенность, и гнев. Она заговорила все с тем же колебанием:

— Что ты должен сообщить мне, солдат?

Люций смотрел на нее, не мигая.

— И если сатана сатану изгоняет, — произнес он, — то как же устоит царство его? Ибо он разделился сам с собою. Евангелие от Матфея, глава двенадцатая, стих двадцать шестой.

Евмолпий вернулся к своей госпоже, и они оба уставились на странного, обезумевшего от солнца солдата.

Наконец Галла снова заговорила. Ее кожа и светло-рыжие волосы казались сегодня бледнее, чем обычно.

— Ты говоришь мне, что мальчик убежал?

— Мальчик убежал. Гераклиан и палатинская гвардия добрались до Равенны. А остаток моей центурии — всей моей центурии — стерт с лица земли. Отрядом батавской конницы с базы на Дунае, переодетым в готов. — Все это время Люций не отрывал взгляда от Галлы, а голос его от гнева делался все громче. — У меня нет для тебя сообщений от этого подонка Гераклиана, да сгниет он в аду. Я пришел сюда только для того, чтобы задать тебе вопрос. Один простой вопрос, на который, надеюсь, ты дашь мне прямой ответ. Правда ли, что все это отвратительное дело — эта резня — было просто…

— Ваша светлость! — завопил Евмолпий, который больше не мог сдерживаться. — Это неслыханно! Ты, немытый хулиган, не смей задавать вопросов ее императорскому величеству, и ты не смеешь…

Люций сделал два шага к Евмолпию.

— Заткни свое дерьмо, — велел он. — Я хочу услышать ответ от того, кто отдал приказ, а не от вонючего евнуха.

— Стража! — завопил Евмолпий. — Арестовать этого человека!

На этот раз принцесса была так потрясена, что не остановила их. Двое дюжих дворцовых гвардейцев больно заломили Люцию руки за спину, но, похоже, тот даже не заметил этого. Он не отрывал взгляда от белого, как фарфор, лица Галлы.

— Если ты не ответишь, — говорил он, пока его волокли прочь от трона, — я решу, что мою центурию уничтожили по твоему приказу, как часть заговора, а мальчик-гунн послужил наживкой. Я прав?

Галла ничего не ответила, но ее нижняя губа дрожала, и она стиснула белый кулачок ладонью другой руки.

— Я прав? — проревел Люций, и его голос оглушающим эхом отразился от стен палаты.

И опять он ничего не услышал в ответ. На троне молчали, пораженные ужасом.

— Тогда я буду молить Господа, чтобы ты понесла за это наказание, — сказал Люций, опять тихим, но очень ясным голосом. — И чтобы род Гонория вымер.

Это было для Галлы чересчур. Она вскочила на ноги, утратив все королевское достоинство и величавость, и отчаянно закричала:

— Уберите его отсюда! Выпороть его — и казнить в течение часа! — И Люция выволокли из комнаты.

— Так, значит, гунны не придут? — проблеял Евмолпий, когда дерзкого солдата увели.

Галла, все еще дрожа, села на место.

— Если этот безумец сказал правду, гунны не придут. План провалился.

— И что нам теперь делать, ваша светлость?

Галла злобно нахмурилась.

— Придется вести переговоры с готами. Завтра же, на заре.

— А как же мальчишка? Мы ведь не знаем, что ему на самом деле известно. И если он доберется до Скифии — маловероятно, я понимаю, но если — и все расскажет, мы обретем смертельного врага в лице гуннов.

Галла метнула в Евмолпия такой взгляд, что тот съежился.

— Убей его, — сказала она. — Разошли приказы. Прочешите всю Италию и всю Паннонию, до самых берегов Дуная. Он должен исчезнуть. Он не должен уйти. От этого зависит судьба Рима. Найди его. И убей его.

После десяти плетей сыромятным хлыстом с узлами по его спине струилась кровь. После тридцати плетей плоть на спине стала отслаиваться лентами, и он потерял сознание. К тому времени, как порку закончили, сквозь плоть белели ребра.

Он не увидел появления в его камере двух офицеров-палатинцев и не услышал их приглушенного разговора с тюремными часовыми. Он не слышал, как они говорили:

— …из колонны Гераклиана… единственный уцелевший… Боже праведный… не из нашего отряда, чтобы задавать ему вопросы… это будет преступлением… никто никогда не узнает.

Потом те же двое гвардейцев, что привязывали его и пороли плетьми, ухаживали за ним все три дня, что он без движения пролежал на животе. Он попытался поговорить с ними, но они велели ему молчать. Они сказали, что знают, кто он такой, и что его не казнят. Он пробормотал, что за неповиновение им самим грозит смерть. Они пожали плечами.

Они зашили ему раны там, где для этого осталось достаточно кожи, и обмывали его каждый час, днем и ночью. Иногда офицеры из Палатинской Гвардии заходили в его камеру и осматривали его, не говоря ни единого слова. Потом офицеры уходили. Их тоже могли приговорить за это к смерти.

Гвардейцы перевязывали его тонкими льняными бинтами и делали ему припарки из антисептических трав, таких, как чеснок и норичник, известных тем, что они предотвращают проникновение в открытую рану ядовитых испарений из зараженного воздуха, и тогда плоть даже молодых и здоровых превращается в вонючую массу, подобную сгнившему фрукту.

Он был сильным. На третий день он настоял на том, чтобы сесть, но после этого некоторые швы разошлись и снова начали кровоточить. Они отругали его, и сказали, что он тупоголовый дурень, и снова уложили его, и поменяли повязки, и снова зашили раны, и положили новые припарки из трав.

Он лежал на животе и жаловался, что ему это надоело.

Они ворчали и не слушались.

Прошла еще неделя, и он понял, что действительно может встать. И он стоял, качаясь, в промозглой камере, чтобы доказать это.

— Но никаких путешествий! — сказали ему.

— Прочь с дороги, — ответил он.

— Нет, — сказали они. — Мы не желаем, чтобы наши труды пошли насмарку. Ты еще не окреп. Тебе нужна еще хотя бы неделя.

Он предложил более крупному из них побороться на локтях, чтобы доказать, что вполне окреп. Они отказались. Он начал спорить. Он спорил больше получаса, и в конце концов им показалось, что это они страдают от истощения.

И тогда они устало покачали головами и открыли двери камеры.

— И мою лошадь, — потребовал он. — Туга Бин.

Оба часовых тревожно переглянулись и посмотрели на него.

— Ты это серьезно?

— Да.

Они покачали головами.

— Ты привел лошадь в умирающий от голода город и надеешься увести ее отсюда? Ты уже достаточно пожил на свете, чтобы не рассчитывать на это, со всем нашим уважением, офицер.

Люций уставился на них.

— Часовые у ворот дали слово.

Они пожали плечами.

— Слова, слова… — сказал один.

— Когда скуднеет еда, скуднеет и дружба, — добавил второй.

Люций еще немного посмотрел на них. Потом отвернулся, и они увидели, как он с трудом поднимается по узкой лестнице. Вдруг он остановился и негромко окликнул:

— Спасибо вам обоим за все. Я ваш должник.

— Сумасшедший, — откликнулись они. — Уноси ноги.

8

Еще не все рухнуло

Стояла ночь. Он прислонился к стене и попытался усилием воли успокоить гул крови в голове. Он глухо застонал и потерся лбом о раскрошившуюся древнюю стену. Вокруг стояло зловоние, в куче тряпок рядом с ним что-то булькало, но он даже не оглянулся.

Надежды могут лгать, но ничто не обманывает так сильно, как отчаяние. Отчаяние — вот самая подлая трусость.

Он с усилием выпрямился, ощущая, как натягиваются швы, набрал полную грудь зловонного воздуха, оторвался от стены и пошел.

В соседнем переулке он наклонился, закрыв нос рукой, и потянул за тюк лохмотьев. Оттуда выкатился истощенный труп с открытыми глазами, почти лысый череп глухо и страшно стучал по земле, словно стал полым от голода. Он снова сильно встряхнул тряпки, из них в писком выбежала крыса. Они уже выели живот у трупа.

Он натянул черный, вонючий саван себе на плечи, наполовину закрыв лицо, и еще одну тряпку повязал вокруг головы, как пират, и нетвердой походкой направился к восточным воротам Палатина.