Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая Страница 44

За разговорами, они не заметили, как спустились вниз. У входа в парк распрощались с дедом и отправились обратно.

На повороте Римма Андреевна обернулась. Отсюда брошенный дом отдыха казался нетронутым, полным жизни. Светлое здание с колоннами, обращенное двумя крыльями фасада к морю, тихо дремало под неярким зимним солнцем.

— Прозевали товарищи большевики явление матушки природы, — пробормотала она, — а, впрочем, чему удивляться. Все мы живем на оползне. Да, да, не смотрите на меня изумленными глазами, милая пришелица с Луны. Это жестокий мир, здесь все неверно, все зыбко. Сегодня ты улегся спать, сладко дрыхнешь в своей постели, наутро…, да все может быть наутро. Вы слышали, как странно сказал этот старик? «Нам не положено верить в Бога!» Не положено! Они за меня решают, что положено, а что не положено! И, не приведи господи, если ты хоть как-то проявишь свое несогласие с их доктриной, — Римму Андреевну будто прорвало, некого было сторожиться в этом пустынном месте, — страна завистников, страна сексотов! Сексот! Вы хоть знаете, как это расшифровывается? Ах, ваш муж употребляет при случае. Странно, неужели в эмиграции это словцо знали? Секретный сотрудник! Сотрудник! Представляете себе? Жить в этой затхлости надо тихо, ни во что не вмешиваться, а, главное, постараться никоим образом не играть в их игры. Иначе потом за всю остальную жизнь не отмоешься.

— Вам не нравится социализм, — задумчиво произнесла Наталья Александровна.

— Как вы догадались? — бросила на нее насмешливый взгляд Римма. — Не нравится. И никогда не нравился. Мне, в отличие от многих, они не смогли заморочить голову. Хотя пытались, — она прищурилась, стала вглядываться в какие-то неведомые Наталье Александровне воспоминания. Тряхнула головой, очнувшись, — мне многое не нравится. Здесь страшно жить, понимаете? Здесь страшная и ненадежная жизнь, и наш удел — вечно трястись и ждать.

— Чего ждать?

— Ареста, ссылки, неправедной расправы. С вами могут сделать все, что угодно.

— Но ведь нельзя жить и все время чего-то бояться. А как остальные? Я что-то не заметила, чтобы люди вокруг нас чего-то боялись. Люди живут совершенно нормальной жизнью.

— Верно. Живут. И даже не боятся. В основной массе. А знаете, почему? Потому что привыкли. Привыкли и отгородили себя. Вот так, так и так, — она показала ладонями, — потому что, как вы правильно заметили, жить и трястись все время нельзя. Спятить можно. Никакая психика не выдержит. И все молчат. Молчат, как рыбы. Не каждому же доводится беседовать на запретные темы со столбовой дворянкой.

— Оставьте, — слабо отмахнулась Наталья Александровна, какое это теперь имеет значение.

— Вы знаете, имеет. Приятно сознавать, что не все по их указке получается, что не пропала до конца порода русских аристократов.

— Да какая же я аристократка, бросьте! Я всего лишь швея-самоучка.

— О, нет, королева, она и в рубище остается королевой. Русское дворянство, это особая каста.

— Вы так рассуждаете, будто вы не русская.

— Я? Вот как раз я — не русская. И родилась не здесь, не в России.

— Где же?

— В Индии.

Римма Андреевна говорила в полный голос, зло, не таясь. Да и кого было ей опасаться в этом безлюдье, на этом шоссе, где за полдня им не попалось ни одного пешехода. Несколько машин проехало в ту и другую сторону, и все.

— Стойте! — вдруг приказала она.

Наталья Александровна послушно остановилась.

— Закройте глаза!

Наталья Александровна закрыла глаза.

— Представьте себе беломраморный дворец с вытянутыми в небеса яшмовыми куполами. Кругом — необъятный, прекрасно ухоженный сад. Кружевные алебастровые беседки, фонтаны, выложенные до блеска отполированным неведомым камнем. Тыльной стороной дворец обращен к непроходимым джунглям. На фоне темной зелени белизна его стен кажется ослепительной.

Окна фасада обращены к югу и смотрят на бесконечную равнину с редко растущими на ней раскидистыми деревьями. По равнине бродят стада темных буйволов, тут и там стоят крохотные деревеньки. Представили? Можете открыть глаза и сравнить.

Наталья Александровна открыла глаза, огляделась.

— Но здесь тоже неплохо. Море, горы…

— Ах, вы не понимаете. Здесь очаровательно, мило. Именно здесь, в Крыму. А в остальных местах… Ладно, идемте, я расскажу.

Они двинулись по дороге. Некоторое время Римма Андреевна молчала, словно собиралась с мыслями.

— Во дворце, во внутренних покоях царил прохладный, таинственный полумрак. Повсюду расстелены были мягкие ковры, они заглушали шаги людей: хозяев, слуг. Хозяином, господином и повелителем во дворце, да и во всей округе был человек в строгой темной одежде и белом, как только что распустившийся подснежник, тюрбане. У него было прекрасное смуглое лицо, седые усы и светлые пронзительные глаза. Магараджа. Мой дед.

Наталья Александровна бросила на собеседницу изумленный взгляд, но та не заметила. Маленькие ножки ее, обутые в удобные детские туфли, уже не летели по асфальту, она замедлила ход, глаза устремила вдаль, в далекое прошлое.

— Мои родители были молоды и беззаботны. Главной отрадой их была я, крохотная девочка, едва начавшая ходить. Дед, хоть и ждал наследника, тоже не чаял во мне души, часто брал на руки, со смехом подбрасывал вверх и ловко ловил.

Мне было три года, когда он отправил нашу маленькую семью с какой-то посольской миссией в Россию, в Санкт-Петербург.

Нас поселили в небольшом особняке на берегу неширокой безымянной речки. Она впадала в Неву, но где, в какой части города находился наш дом — не знаю. Я прожила в Питере много лет, но никогда не могла найти потом это место.

Отец часто бывал при царском дворе, меня воспитывали мама и русская гувернантка Мария Игнатьевна. Она учила меня русскому языку.

Мама водила меня гулять. Садилась на скамейку возле берега, печально смотрела вдаль. Вода в реке медленно текла неизвестно откуда, неизвестно куда. Небо над головой было серое, низкое. Тучи неслись по нему стремительно. Начинал моросить дождь, мы уходили домой. Все время прогулки я смирно сидела на скамейке, не смея ни о чем спросить, так грустна была мама.

Она не перенесла холодного климата и умерла от воспаления легких. Отец писал деду, но тот почему-то не торопился отозвать нас домой. Через год отца нашли в дальней комнате особняка мертвого, с окровавленной головой. Он выстрелил себе в висок.

Не знаю, как это произошло, но я оказалась на руках моей гувернантки. Иногда мне приходило в голову, что она меня похитила. Так это было или не так, не могу сказать точно. Она прекрасно ко мне относилась, она заменила мне мать.

Как сон вспоминались теперь уютные комнаты особняка, розовое атласное покрывало на широченной кровати, и разбросанные по нему драгоценности из маминой сандаловой шкатулки. Я нанизывала кольца на тонкие детские пальчики, они спадали, сверкнув холодным огнем.

Все прошло, все наполовину забылось. Я выросла, получила русское имя, стала Риммой Андреевной Мухиной. Окончила русскую гимназию.

В восемнадцатом голодном году Мария Игнатьевна заболела тифом и умерла у меня на руках. Я осталась одна. Чтобы выжить, ходила на базар, тащила из дому все, что представляло хоть какой-то интерес. Безделушки, платья. Стул один раз отнесла. К лету уже и продавать стало нечего, вынесла меховое пальто.

Стою час, другой. Цены никто не дает, жара, пыль, не сезон. Подбегает оборванец. Глаза пегие, наглые. Белобрысый такой, нечесаный, с одной стороны волосы в ком свалялись. Тянет из рук пальто. «Буржуйка, дай поносить!»

Я на себя тащу, он к себе. Народу полно, все видят, а никто не вмешивается. У нас же так: на виду у толпы станут убивать человека, никто и глазом не моргнет. Вырвал он у меня из рук пальто, побежал. Я метнулась за ним, и тут крик: «Стой! Стрелять буду!»

Ворюга бросил пальто, нырнул в толпу. А тот, что за ним погнался, поднял, отряхнул и отдал мне. «Возьмите», — говорит.

Я благодарить. Реву, как дура, киваю, икаю. Словом, потеряла лицо. А он: «Не стоит благодарности, идемте, я вас выведу отсюда. Я уйду, тот вернется, и целую банду с собой приведет».

Сунул он пистолет в кобуру, кожаную куртку одернул, ладонь к кожаной фуражке со звездой приставил и с легким поклоном мне говорит: «Разрешите представиться, следователь по борьбе с контрреволюцией и саботажем Григорий Викторович Журавлев».

Так я познакомилась с моим первым мужем. Время суровое, страшное, а у нас любовь и каждый день праздник. Мы поженились через две недели после истории с пальто.

Гриша переехал ко мне. У него было жилье, но он делил его с товарищем по работе. А я в нашей с Марией Игнатьевной квартирке на четвертом этаже осталась одна. Кухонька узкая, как пенал и комната. Комната большая, светлая, с двумя окнами на Мойку.