Тулепберген Каипбергенов - Непонятные Страница 44

Рыбак сноровисто разгрузил арбу и без лишних слов отправился восвояси.

…Саипназар, Мамыт, Маулен и Шонкы потеряли покой: рыбацкая сеть приковывала к себе их жадные взоры.

— Джигиты, придется взять мне эту сеть… Догадается ишан, что это русская сеть, — несдобровать нам, ох несдобровать! — смиренно потупился, заохал Саипназар.

— Зачем же, бий, вам брать на себя этакий грех — прикасаться к дару неверных! — Маулен бочком-бочком все ближе подвигался к сети. — Вы большой человек, вы бий. Вот я, всем известно, грешный и маленький человечек. Одним грехом больше, одним меньше — для меня без разницы. Давайте уж я всех вас выручу, возьму на себя еще один грех!

Шонкы тоже не дремал, он уже ухватился за сеть и рванул ее на себя.

— Осторожно! Порвешь! Она знаешь каких денег стоит! — зло бросил ему Мамыт.

— Э-э! Когда русские что-нибудь делают, то делают прочно. Не порву!..

Однако Маулеп-желтый тоже ухватился за сеть и потянул ее на себя. Ему удалось перетянуть, и он поволок ее подальше от онемевших Саипназара и Мамыта. Шонкы тащился за ним следом, не выпуская из рук кончика сети.

— Эй ты, отцепись! — прикрикнул на него Маулен. — Отстань от меня! Теперь-то я вижу: сделать плохому человеку добро — все равно что посеять семена в пустыне! Кто первым предложил собрать деньги и отнести их хану? Я! Если бы не я, никакой сети сейчас не было бы.

— А я первый подал пример другим — пожертвовал два золотых! — ответил Шонкы. Он запыхался от напряжения и спешки.

Когда они удалились от дома Саипназара, Маулен выпустил сеть из рук, подскочил к Шонкы, ткнул его в плечо.

— Несчастный! Чем впиваться в сеть как пиявка, лучше бы головой малость поработал! Ты что, слепой, не видишь, как хитрят, плетут свои коварные сети бий? Проучить их следует, вот что!

— Да ты о чем? — выпустил из рук ношу растерявшийся Шонкы.

— Да все о том! Вии что-то затевают! Наверно, задумали присвоить себе часть собранных средств! Они же готовы повеситься из-за медной таньга, а тут такое богатство привалило! — Маулен опустился на сеть, потянул Шонкы за подол, усадил рядом, — Эти два навозных жука нарочно уступили нам сеть. Словно собакам кость кинули! Чтобы мы язык за зубами держали: ведь мы-то видели, кто и сколько принес!.. Нет, нет, нельзя нам брать эту сеть себе, нельзя присваивать…

— А что же с ней делать, куда девать? Может, сжечь, все ж таки сеть-от от неверных…

— Да не тараторь ты, не тараторь, пустомеля! — отмахнулся от него Маулен. — Сеть надо преподнести главному визирю. Это дорогой подарок, он ему обрадуется. Тем более сеть — не верблюд, ее легко скрыть от людских глаз…

— А почему именно визирю? И кто это пустит нас к нему? Мы для него мелкая сошка! — уныло промямлил Шонкы.

— Ты, может, и мелкая сошка, но что касается меня!..

— Да полно тебе бахвалиться! Тоже мне вельможа! — пренебрежительно пожал плечами Шонкы и захихикал с издевкой.

— Вельможа не вельможа, а особа! — не удержался Маулен. — У меня есть больше, чем должность! У меня есть тайна! Если ты сохранишь ее — поклянись мне! — я тебе ее открою!

— Если я выдам твою тайну, пусть ворон выклюет мне глаза, пусть сломанная арба переедет через меня! — зачастил Шонкы, сгорая от любопытства.

— Видишь ли, я нашел общий язык с главным визирем, потому что оказывал ему кое-какие услуги. Государственного значения…

— Почему же тогда он до сих пор не наградил тебя?

— Чудак! Я сам отказался от должности! Потому что человек без должности вызывает доверие у людей… Ему легче распознавать врагов и уничтожать их. А потом уж, когда всех врагов выявим и уничтожим, можно будет и о себе подумать, о должности и позаботиться. Эта парочка, Саипназар и Мамыт, обнаружили себя, разоблачили как враги.

— То есть как это? — раскрыл рот Шонкы.

— Я разгадал все их хитрости, хотя, заметь, эти бий не просты, ох не просты! Главному визирю надо будет обязательно сообщить, что Саипназар и Мамыт вместе с Фазылом собрали деньги для освобождения Ерназар Алакоза! Да, да, мы назовем, сколько именно денег они имеют! В Хиву они привезут, клянусь головой, меньше, чем собрали! Их уличат в воровстве и обмане, заточат в зиндан… А мы будем с тобой стражами, верными стражами интересов и каракалпаков, и хивинцев!

— Тогда давай действовать прямо сейчас!

— Ох, Шонкы, не торопись в рай! — Маулен пожалел, что посвятил этого безмозглого Шонкы в свои замыслы. — Ну ладно, а кто же будет тащить сеть?

— Тащи ты, ведь ты хозяин! Ты особа! — кротко и смиренно согласился Шонкы.

— Хочешь взвалить такую тяжесть на моего коня? — Маулен подозрительно покосился на Шонкы.

— Тогда давай я приторочу ее сам к своему седлу..

— Хочешь показать в Хиве, что это ты привез подарок? Что ты главный? Нет уж, лучше я сам…

— Не угодишь тебе никак! — Шонкы споткнулся о корень джангиля, но не упал, сплюнул с досады и поспешил к своему коню.

26

Гулзиба не пожалела на поминки средств, что скопил старый бай, и на семидневное поминание расщедрилась тоже. Она понимала: иначе на ней навечно останется пятно, клеймо, а жить с ним в ауле будет и зазорно, и тяжко.

Гулзиба получила желанную свободу, но, получив, не знала, что с нею делать. Долгими ночами ворочалась она, металась в своей одинокой постели, снедаемая тревогой за свое будущее, снедаемая беспокойством за Ерназара и Тенела.

Она не совладала с собой, принарядилась однажды и отправилась к Кумар-аналык, чтобы хоть что-нибудь о них выведать.

После смерти мужа Гулзиба расцвела, похорошела. Большие ее глаза засветились, засверкали ярким блеском, будто кто-то взял и промыл их живой водой — на восхищение и зависть другим. Никто, однако, не догадывался, что блеск этот отражает жар ее беспокойной души, жар пережитого горя, потрясений, и что понадобится еще немало времени, чтобы он, этот блеск, обрел истинную чистоту, истинную прелесть обновленной, окрепшей, страстно любящей и счастливой этим души.

Рабийби недовольно, нервно передернула плечами, увидев Гулзибу. Она презрительно сморщила тонкий носик и демонстративно удалилась в мазанку.

Гулзиба заметила одежду Ерназара, висящую на остове юрты, тот самый пояс, который был на нем в ту незабываемую последнюю их встречу. Сердце ее зашлось от любви и страдания. Да, воистину… хотя любовь и не огонь, но если она вспыхнет однажды, погасить ее невозможно.

— Зачем пожаловала? — холодно осведомилась Кумар-аналык. Она ничего не могла с собой поделать: уж очень она невзлюбила Гулзибу с тех пор.

— Я хотела бы присоединить свою юрту к вашей! — тихонько прошептала Гулзиба. — Если вы не будете возражать, я бы, я бы… хотела… стала бы вашей второй невесткой! — докончила, запинаясь, Гулзиба и сама ужаснулась тому, что заявила, что вырвалось у нее помимо воли.

— Ты не спятила, случаем?.. — разгневалась мать. — Веди себя пристойно, не срамись сама и других не срами! Несчастный человек не может сделать другого счастливым, а я хочу видеть сына счастливым!

Гулзиба вышла из дома Ерназара, оглушенная словами и неприязнью Кумар-аналык… У своего порога она обнаружила поджидавшего ее Мадреима. Она пригласила его войти, угостила чаем.

— Гулзиба, все в ауле были удивлены тем, как ты почтила мужа. Люди оценили твою преданность, — повел он речь после того, как опорожнил два чайника. — Каждый мужчина жаждет иметь именно такую жену, как ты! Которая так была бы верна своему долгу.

«Господи, знал бы ты правду!»-ужаснулась про себя Гулзиба.

— Однако пуще других жажду иметь такую жену я… — продолжал Мадреим. — Явился я к тебе неспроста, а чтобы признаться в этом.

— Оказывается, у тебя серьезные намерения, — на мгновение закрыла глаза Гулзиба.

— Не нужна мне, так я решил, неопытная девушка, не испытанная в беде…

— Чтобы испытать, для этого самому надо умереть!.. — тонко и печально улыбнулась Гулзиба.

Мадреим рассмеялся, погладил свои усы.

— Проиграл я, Гулзиба, проиграл, признаю!.. Но что ни говори, а дом без женщины — это тело без рук…

— А дом без мужчины — руки без тела, наверное! Только я еще не успела это почувствовать, — Гулзиба бросила на гостя быстрый взгляд.

— Хе-хе-хе, я снова проиграл, признаю! Я готов посадить тебя на своего коня и повести его под уздцы — самолично…

— Женщину надо выбирать не глазами, а ушами, — загадочно обронила Гулзиба.

В колыбели заплакал ребенок, и Гулзиба поднялась, принялась покачивать люльку. Мадреим на цыпочках удалился.

27

Осень в Хиве выдалась холодная: повалил ранний мокрый снег, задули северные колючие ветры…

Стражники, прохаживаясь около стен зиндана туда-обратно, притопывали ногами, дули на руки, чтобы хоть немножко согреться. Особенно невыносимыми казались им предрассветные часы. Влажный промозглый холод пробирал до костей — стражники готовы были на время поменяться местами с теми, кто томился в сыром и смрадном зиндане.